Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич
Император Николай II был по своему нравственному облику из тех, кого в общежитии называют хорошим и скромным человеком.
По природе своей деликатный, он был приветлив и благосклонен в обращении с людьми, особенно со своими приближенными и со всеми, в ком не чувствовал резко оппозиционного настроения или стремления воздействовать на его слабую волю. Никто никогда не слыхал от него грубого или обидного слова.
Его приветливость и благосклонность мне довелось испытать лично на себе: однажды в Ставке вследствие сильного расстройства нервной системы я надолго потерял сон, что крайне меня тяготило. Узнав об этом, государь через своих приближенных дал мне несколько советов, как избавиться от бессонницы, и лично мне их заботливо повторил во время «серкля» после одного из ближайших приглашений к его столу. Между тем я был рядовым офицером его штаба.
Некоторые авторы приписывают ему равнодушие и даже двуличность в обращении с людьми, ссылаясь на то, что нередко министры и государственные сановники, с которыми он только что на аудиенции был приветлив и любезен, находили у себя по возвращении домой указ об отставке. Такие случаи были и в Ставке, но являлись следствием именно деликатного свойства характера государя, не решавшегося лично причинить обиду человеку, который ему служил.
Государь не был подвержен никаким страстям и излишествам. Стол у него был совсем простой, и мы в Ставке никогда не видели, чтобы он выпивал больше одной рюмки водки и иногда за едой еще одной рюмки вина. Из игр любил лишь домино и триктрак, в карты не играл.
Он был истинно верующим и глубоко религиозным человеком, склонным к мистицизму и фатализму под влиянием несчастий, преследовавших его с самого начала царствования, что и отразилось в его с затаенной печалью взоре. Вера была единственной его твердой опорой в несении непосильного бремени правления, свалившегося на его слабые плечи.
Подобно своему отцу, императору Александру III, он был совершенно чужд каких-либо стремлений к роскоши и театральности и, подобно ему, вел в кругу своей семьи простой образ жизни, не ища при безупречной своей нравственности каких-либо для себя развлечений и удовольствий.
Император Николай II был исключительно нежный муж и семьянин. И это его качество, могущее составить счастье обыкновенного человека, для него, слабовольного правителя огромного государства, и для самого этого государства явилось фатальным несчастьем.
О пагубном влиянии на государя нервно и душевно нездоровой царицы, бывшей во власти проходимца Распутина и его омерзительной клики, которая через посредство государыни вынуждала императора Николая II принимать пагубные для России решения, было в свое время много говорено и написано. А после опубликования ее интимной переписки с мужем в этом не осталось уже ни малейшего сомнения.
Государыню я близко видел в Ставке всего один лишь раз и поэтому не могу высказать о ней какое бы то ни было суждение, но впечатление от ее внешности и взгляда было леденящим душу. Впрочем, я лично был свидетелем одного из случаев пагубного ее влияния на государя, о чем речь пойдет впереди.
Император Николай II, при своих высоких нравственных качествах, не обладал, к сожалению, свойствами, необходимыми, чтобы править государством. Ему прежде всего недоставало твердости воли и решительности — этих основных свойств настоящего правителя и вождя.
Обладая средними умственными способностями, затемненными большим религиозным мистицизмом и устарелыми политическими взглядами, он просто не в состоянии был разумом «объять» грандиозную задачу управления государством Российским, которая легла на него тяжелым бременем и к которой он не готовился.
А готовился он лишь к военной карьере. Уровень его знаний соответствовал образованию гвардейского офицера, что, разумеется, было недостаточно не только для управления государством, но и для оперативного руководства всей вооруженной силой на войне.
Сознавая это, государь всецело вверил сие руководство генералу Алексееву, никогда не оспаривая его решений и не настаивая на своих идеях, даже тогда, когда эти идеи — как, например, в босфорском вопросе — были правильнее идей генерала Алексеева.
При всем этом, однако, государь неустанно заботился и беспокоился о всем том, что могло способствовать успеху нашего оружия: часто посещал войска на фронте, обсуждал разные оперативные идеи и лично знакомился с новыми средствами вооруженной борьбы.
Доказательством этому служат следующие случаи.
Однажды, вскоре после того как государь принял верховное командование, а Морское управление не было еще преобразовано в Морской штаб, ко мне пришел придворный камер-фурьер и, передав приглашение на обед к царскому столу, доложил, что государь приказал мне явиться к нему в кабинет за полчаса до обеда.
Придя к назначенному часу в губернаторский дом, я был введен камер-лакеем в кабинет, где государь сидел один за письменным столом. Он приветливо меня встретил и, дав письмо, только что полученное им от английского короля, спросил мое мнение о новом средстве борьбы с подводными лодками, о котором в этом письме сообщалось.
Средство это, оказавшееся впоследствии неприменимым, представляло собой сети, подвешенные к полым стеклянным шарам, которые из-за их прозрачности нельзя было увидеть в перископ. И потому подводные лодки не могли своевременно нырнуть под сеть или вообще ее избежать. Я доложил государю, что по кратким сведениям письма нельзя составить окончательного суждения об этом изобретении и что я запрошу через Морской генеральный штаб нашего морского агента в Англии. Государь с этим согласился и перевел разговор на болгарский порт Бургас.
Болгарский порт имел значение огромной важности для Босфорской операции, горячим сторонником которой был император. Дело в том, что Бургас — единственный порт вблизи Босфора, где можно было бы высадить крупный десантный отряд, без коего наш Генеральный штаб, и в частности генерал Алексеев, категорически не считал возможным предпринять операцию для завладения Босфором.
Об этом порте давно уже велись секретные дипломатические переговоры с Болгарией, однако безуспешно, ибо Болгария требовала себе за выступление на нашей стороне и предоставление нам таким образом Бургаса Македонию, на что Сербия своего согласия не давала, забыв о том, что именно во имя ее спасения Россия вступила в эту тяжелую войну.
Такая черная неблагодарность, угрожавшая лишить нас не только возможности решить национальную проблему, но и выиграть войну, глубоко опечалила и поразила государя, заступничеству коего Сербия была всем обязана, и он теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения босфорского вопроса.
Разработка в Ставке планов и оперативных предложений для Босфорской операции входила в непосредственный круг моих обязанностей, и император пожелал ознакомиться с моим мнением по этому вопросу. Обсуждение так затянулось, что государь — а это редко с ним случалось — забыл о том, что наступил час обеда. Наконец министр Двора граф В. Б. Фредерикс[51] решил войти в кабинет и напомнить государю, что в гостиной ожидает приглашенная к обеду специальная военная миссия, приехавшая в Ставку из Франции.
Другой раз, это было поздней осенью 1916 г., государь пригласил всех нас, бывших у него на завтраке, поехать с ним испытывать новое изобретение, состоявшее в том, что, политая жидкостью, составлявшею секрет изобретателя, любая поверхность воспламенялась в любую погоду от попадания в нее ружейной пули.
Мы поехали на автомобилях за город на поле, где были сооружены различные предметы, покрытые этой жидкостью. Государь лично взял поданную ему винтовку и начал стрелять. Дул сильный ветер, шел дождь, смешанный со снегом, так что государь скоро промок. Мы жались к нашим автомобилям, пытаясь защититься от холода, а он все стрелял и стрелял, пока не убедился в неприменимости этого изобретения для военных целей.
Здесь я, кстати, впервые познакомился со сделавшимся во время Гражданской войны знаменитым, а тогда еще скромным казачьим есаулом А. Г. Шкуро[52], ставшим известным благодаря своим смелым набегам в тыл немцев. На этом испытании Шкуро был представлен государю.
