Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Талейран был совсем не так удачлив, и если бы император не наименовал его высшим сановником двора, никогда не оставил бы он его подле себя. Зато с Фуше они могли возвращать друг другу письма и портреты, а потом мирились опять. Истинная комедия!

Почти в то же самое время события другого рода, — хотя дело шло о таком же предмете, потому что игра короною сделалась общей тогда для всех, как прежде игра кольцом, — иные события, не менее любопытные, совершались на севере Европы. Швеция голосом своих чинов, собранных в Эребро, избрала наследником шведского престола Бернадотта, а король Карл XIII усыновил его.

У меня есть чрезвычайно любопытные письма об избрании Бернадотта. В словах и мнениях его товарищей, его военных братьев, надобно видеть мнение императора. Я истинно не понимаю, как император мог решиться отпустить его, судя по тем чувствам, которые выражал он и не слишком думал скрывать. По возвращении моем во Францию мне рассказывали сон Наполеона в это время, и меня изумила важность, которую придал ему император. Ему снилось, что в бескрайнем море он плывет на одном корабле, а Бернадотт — на другом; сначала оба корабля идут вместе, потом корабль Бернадотта удаляется, и, несмотря на то что император следит за ним в подзорную трубу, он видит лицо своего спутника только в тумане, среди облаков, которые вдруг поднялись между обоими кораблями.

Я уверилась, что этого сна не выдумали, потому что Наполеон долго требовал, чтобы о нем никто не говорил, и мне пересказали его уже по возвращении из России, и то под величайшим секретом.

Когда Бернадотт явился в Тюильри сказать императору, что шведские сановники избрали его наследником Карла XIII, Наполеон казался не расположенным отпустить его царствовать так далеко. Бернадотт, хитрый светский человек, заметил с выражением насмешливости, довольно явным:

— Неужели вашему величеству угодно поставить меня выше вас самих, заставив отказаться от короны?

Император остановился, пристально глядел на него несколько секунд и, начав опять ходить, сказал:

— Ну, пусть будет так. Судьба наша должна исполниться.

Бернадотт отправился. Последствия доказали, как были верны предвидения императора.

Не только из Парижа, но и из Байонны, Бордо, Лилля, Арраса писали мне, что самое дурное впечатление во Франции оставил императорский декрет, который повелевал жечь все английские товары, какие только могли отыскаться во Франции, в Голландии и во всех ганзейских городах, словом, от Майна до моря…

Еще в это время я получала из Парижа письма, в которых описывали ужасное несчастье на балу у князя Шварценберга: больше двадцати описаний этого страшного события. Сохранились эти письма и мой дневник, который вела я в Испании, так что я могу представить разные свидетельства: все сообщали о несчастье, одни хотели видеть в нем пагубное предвестие, другие — заговор, а по сути это было просто ужасное бедствие, произошедшее по причине самой обыкновенной, как случается это почти всегда.

Бедствие это, и в самом деле похожее на страшное предзнаменование, случилось в воскресенье, 1 июля. Известно, что дом посланника был не очень велик для множества приглашенных, и он велел пристроить деревянный зал в прелестном саду бывшего дома Монтессон, который занимал тогда на Прованской улице. Перечитывая описание этого места, великолепного по общему признанию, вы как будто читаете восточную фантастическую сказку.

Все бледнело перед этим замком фей. Тут была роскошь цветов, тут все упоительно благоухало; тут собрались женщины, почти все молодые, прелестные, одетые с той изящной роскошью, которую видела я только у француженок, а в этот вечер они казались еще очаровательнее. Наконец, некое волшебство присутствовало и в этом зале, столь внезапно возникшем, сосновые стены которого были задрапированы богатыми тканями — золотой и серебряной парчой, блестящей органзой, подвязанной цветочными гирляндами, и все это было освещено тысячами жирандолей.

«Я был в полном восторге, — писал мне один старинный друг, — хотя уже давно не танцую и все радости мира не трогают меня».

«Я давно не писал тебе, — сообщал Жюно один искренний друг в письме своем, — но это оттого, что я солдат, привыкший видеть падающих вокруг меня раненых, и потому я долго не мог обратить внимание на что-нибудь иное…. Милый Жюно! Увидев императора в тот вечер, надобно было полюбить его еще более, нежели любят его до сих пор. Никогда не был он так весел, так счастлив. Он заставлял всех танцевать, соглашался на все, и даже признанные враги его получили милости, о которых тщетно просили бы мы и наши жены… [211] Короче, в продолжение двух часов, пока не начался пожар, он был весел и радостен!

Ты узнаешь из газет, как это случилось. Когда огонь вспыхнул, император обходил круг женщин в этом несчастном зале, где был только один выход — огромная дверь в сад напротив трона, поставленного к дверям комнат и дощатой галерее, которая соединяла зал с домом. Огонь показался в самом углу, в глубине этой небольшой галереи, когда танцевали англез. После говорили, что в испуге потеряли голову, а надобно было кинуться во внутренние комнаты. Но видя подробный план зала и всего помещения, который еще недавно рисовала мне одна из моих знакомых, я совсем не нахожу этого. Напротив, только сумасшедший кинулся бы к огню, потому что он шел из дома, по крайней мере, так казалось. Когда огонь вспыхнул, императрица тоже обходила круг женщин, но со своей стороны. Она села на трон и там ожидала императора; это показывает хладнокровие и даже мужество… [212]

Что касается императора, он был в этом случае, как всегда в жизни, на высоте! Он проводил императрицу в первую карету, которую встретил во дворе, довел ее до площади Людовика XV и опять возвратился в дом посланника, отдавал приказания, занимался ранеными и для каждого в этой охваченной паникой толпе находил слова, нежные, ободрительные. Он спешил с помощью, к несчастью, слишком запоздалой! Подумать только, что не было пожарной команды!»

На другой день австрийцы громко говорили об удивлении, которое внушил им император своим благородным поведением, возвратившись посреди ночи в такое бедственное место, где вокруг него были только представители австрийского посольства. Он оставался там до половины четвертого утра и действовал как обычный сообразительный парижанин, удовлетворяя потребности всех, особенно женщин, которые казались стадом испуганных ланей.

Самые хладнокровные сердца были растерзаны плачевным зрелищем, когда на другой день возвратились в дом, где цветы еще были свежи и еще благоухали. А жертва! А бедная мать! Она погибла, возвратившись в эту раскаленную печь, которая за пять минут превратилась в зал празднества Люцифера! Она искала там свое дитя, уже спасенное. Люстра упала ей на голову и разбила череп! Несчастная женщина провалилась в образовавшуюся в прогоревшем полу дыру, и поэтому сохранились в целости часть руки и грудь, а все остальное было неузнаваемо, превратилось в уголь! Ее узнали только по небольшой золотой цепочке, на которой было привешено много сердечек из драгоценных камней. Одна из прелестнейших женщин своего времени, милая, пленительная и прекрасная! Большой жертвы потребовал Бог в этот день от семейства Шварценберг.

Находясь в Португалии, я видела многие доказательства ослепления, в каком находился император в отношении Испании: он упорно не хотел слушать никаких мнений от своих верных слуг, знавших положение армии и ситуацию в стране. Гверильясы вели с нами войну гораздо более страшную, нежели войска регулярной армии; в доказательство скажу только, что наши армии всегда торжествовали против регулярных войск, но таяли, исчезали без битв и славы от кинжала крестьянина, от отравленных ручьев и пик гверильяса. Скажу вновь то, что уже повторяла: император никогда не понимал войны в Испании; лорд Веллингтон гораздо вернее оценивал события на полуострове.