Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)
«Ваше императорское высочество!
19 октября 1904 г. Кучук-Узень
Хочу с Вами поделиться весьма грустными вестями о себе. Поездка моя, которой я так радовался, кончилась очень неудачно. Все шло прекрасно, мы отлично ехали с Володей Михалковым, я радовался его восторгам, как вдруг несчастий случай со мной испортил все дело. При спуске с Чатырдага к Алуште, где, как Вы, верно, помните 16 1/2 верст непрерывного спуска, сначала все шло отлично, как вдруг, проехав 10 верст, я стал чувствовать, что ножной тормоз велосипеда перестал действовать, я встал на педаль всей тяжестью тела, но ничего не помогло – велосипед катил все скорее, передний тормоз тоже не мог сдержать. Катясь со страшной быстротой, я вдруг вижу несколько арб, запрудивших дорогу. Мои крики, махание рукой не привели ни к чему, они не свернули, и мне оставалось одно – налететь с размаху или силою остановить велосипед.
Я выбрал последнее и за 10 шагов до арб перевернул руль, отчего переднее колесо обратилось в восьмерку, и велосипед не мог идти дальше. Но от страшной инерции я не удержался, к тому же соскакивая, зацепил ногой и полетел на шоссе, на колени. Результат вышел печальный, колени я свои страшно ушиб и теперь лежу с забинтованными в лубках ногах в беспомощном положении у Княжевичей в Кучук-Узене. Тут отличный земский врач-хирург, меня окружили заботами, но меня мало это утешает. Досада грызет меня ужасно. Я так ждал этой поездки, так я был последнее время измучен нравственно и физически, так мне хотелось отдохнуть – и ничего не вышло. Досадно то, что о велосипеде Михалкова я позаботился, чтобы сделали 3-й тормоз, а о своем велосипеде я не подумал, поехал с 2-мя, т. к. уже ездил и ничего никогда не приключалось. Колено у меня цело, но кровоизлияние в суставе, и нужна неподвижность некоторое время. Простите, что пишу Вам так плохо, но лежа очень трудно писать, а я не хотел, чтобы Вы узнали о моей неудаче раньше от других, чем от меня. Сестре пишу сегодня же всю правду и ничего не скрываю, боюсь, что она будет беспокоиться.
Сегодня канун 20-го – я всеми мыслями переношусь в Усово к вашим высочествам, мне очень жаль, что лично не могу поздравить Вас и великую княгиню.
До свиданья, ваше высочество, надеюсь, что у меня никаких осложнений не будет и я вовремя явлюсь на службу по окончании отпуска.
Вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский».
Получил в ответ следующую депешу: «Как чувствуете себя после падения, ответьте, но правду. Сергей», а через несколько дней еще другую депешу:
«Как здоровье, убедительно прошу Вас беречься хорошенько, залечить колени, будьте осторожны, не выезжайте слишком рано, привет. Сергей».
Меня мои друзья Княжевичи обставили чудесно, ухаживали за мной вовсю, но мне было ужасно тягостно и досадно, что я испортил удовольствие Володе Михалкову и себе, в кои веки раз собравшись совершить такую интересную прогулку без всякого дела, а для своего удовольствия.
Но Володя отнесся удивительно сердечно и тронул меня своей заботой и любовью, я ни минуты не чувствовал с его стороны разочарования, что поездка наша испорчена, он только все время заботился обо мне, чтобы мне как-нибудь помочь.
Ноги мои, благодаря уходу, стали быстро поправляться, через 5 дней повязки сняли и начали массаж, но вставать все же не позволили. Погода, на наше счастье, была дивная, без ветра, в тени было 13°, и меня стали возить в кресле к морю, где я просиживал целыми днями на берегу. Володя мой ездил по окрестностям верхом и делал прогулки, но большую часть времени проводил со мной. Прошло еще несколько дней, я стал ходить на костылях.
В конце месяца я уже мог выехать, конечно, с большими предосторожностями с вытянутыми ногами. Володю Михалкова я отправил прямо в Москву, ему надо было заниматься, и я боялся, что он много пропустит. Мы выехали вместе, и т. к. в Кучук-Узене мне не могли наложить хорошую неподвижную повязку, то я решил проехать в Харьков. Я телеграфировал моему двоюродному брату профессору Фавру, который и встретил меня на вокзале, привез к себе, пригласив хирурга профессора Орлова, который и приехал вместе со своим ассистентом, осмотрел мои ноги и нашел, что неподвижной повязки класть не следует, и даже освободил ноги от картонных шин, забинтовав их просто ватой и марлевым бинтом. Кроме массажа, два раза в день ничего не велел делать, на ночь ноги разбинтовывать и не бояться их сгибать, насколько, конечно, позволят боли. Ходить же позволил только на костылях, чтобы не упираться всей тяжестью тела на колени.
В тот же день ночью я выехал в Курск и в 10 ч. утра на другой день был у брата. Проведя у него, вернее, пролежав несколько дней, я поехал в Донское имение Михалкова вместе с Г. И. Апариным, который был так мил, приехал специально, чтобы меня сопровождать, т. к. я еще без костылей ходить не мог.
В Курске получил известие о назначении Гадона, моего близкого друга и товарища, командиром Преображенского полка. Я очень порадовался за него, но огорчился за великого князя и себя. Для великого князя уход Гадона был незаменимой потерей, Гадон был единственный из всех его окружавших, который мог говорить и говорил великому князю правду, какая бы она горькая ни была, и умел ее высказать так, что она ему не была неприятна. Я хотя тоже говорил всегда правду в лицо, но не умел ее облекать в должную форму, она выходила у меня резка и сердила великого князя, почему не имела того успеха, иногда даже производила обратное впечатление.
Мне лично очень тяжело было расставаться с Гадоном, я терял в нем дорогого, искренне меня любившего друга.
3 ноября я выехал от брата в имение Михалкова в Донскую область, где мне необходимо было заняться делами. Милый Г. И. Апарин меня сопровождал, ухаживал за мной всю дорогу. Несмотря на костыли, я почти все пять дней, что пробыл в имении, провел в разъездах по хуторам и заводам. Из Таганрога для меня была выписана опытная массажистка, которая утром и вечером массировала мои ноги, которые с каждым днем крепли, и в Москву я приехал, хотя еще и на костылях, но мог уже сгибать ноги под довольно большим углом. К концу ноября я уже ходил без костылей, их высочества меня встретили очень радостно, относясь к моей катастрофе весьма сочувственно. Я очень рад был встретиться с моей сестрой, которая сильно переволновалась за меня.
Настроение в Москве я застал весьма натянутое, все были в каком-то нервном состоянии, с Дальнего Востока редко приходили хорошие вести, неудачи не оставляли нас. 2-я Тихоокеанская эскадра под начальством одного из лучших адмиралов того времени Рождественского была на пути в японские воды, одна часть ее уже прошла Суэцкий канал, другая огибала Африку.[665] Все с тревогой следили за ней, мало кто верил в успех этого предприятия, слишком трудны были условия длинного пути, когда приходилось питать суда углем не в портах, а в открытом море. Было как-то жутко думать о тех трудностях, которые эскадре приходилось преодолевать. Со всех сторон России в это время приходили неутешительные вести о беспорядках, бесчинствах, происходивших при призыве запасных на действительную службу. Война с Японией была непопулярна, среди крестьян все время злонамеренные люди старались распространять слухи, что Россия сражается за арендованную землю, т. е. за Квантун, а не за правое дело.
