Яков Харон - Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии.
Юрка острил: прелестный случай проверить на себе чувства Авраама в минуту, когда иудейский бог повелел ему совершить заклание Исаака… Я вяло поддерживал: прелестный случай явиться ангелу Господню и отвратить наши кусачки и пассатижи от бедного старого Блютнера. Но ангел не явился. Пружины были сделаны, наши три ППШ были опробованы, снабжены новым заводским клеймом и куда-то отправлены, и никакого плана на них, а тем более — никакой рояльной проволоки мы не получили, заводу предложили срочно перестроиться на массовый выпуск совершенно других штучек, которые конспирации ради в переписке именовались «молотками».
Молотки эти надо было делать из специального чугуна. а у нас не было литейной. Не было и литейщиков. Не было никаких лабораторий для такого производства, ни станков для обработки самих молотков, ни инструментов для изготовления изложниц,— в общем, ничего у нас не было,— кроме разве такой малости, как чувство долга. Шла уже война, и каждый из нас написал уже свои два десятка заявлений с просьбой об отправке на фронт, и все уже поняли, что нам — контрикам — не светит «искупить своей кровью», а тем более что-то там «доказать с оружием в руках» насчет нашей преданности и верности. Оставалось проявить любые благие намерения в почетном тылу, на важном участке обеспечения фронта боеприпасами. Вот мы и проявляли, как могли,— большинство из нас очень скоро убедилось, что нам не придется краснеть за то, что мы «отсиживались в тылу».
Пафос хорош, на мой вкус, только в подлиннике, в момент и на месте своего изначального проявления, когда его непосредственные виновники сами едва ли осознают его. В любом пересказе и изображении пафос выглядит псевдопатетикой и дурно пахнет. Моих сил, во всяком случае, никак не достанет на воссоздание мало-мальски достоверной картины нашего завода в те решающие дни, так что я и пытаться даже не буду. Скажу только, что за сорок дней мы — несколько тысяч контриков и тридцать два вольнонаемных — спроектировали, выстроили и пустили в эксплуатацию литейный цех с тремя вагранками, землеприготовительным отделением, сушильными печами, заливочным залом с полусотней металлических изложниц (кокилей), отжигательными печами, обрубным барабаном и виброочистителями — э, да разве все перечислишь! Кирпичное здание было еще без крыши, ее заменял огромный брезентовый навес, а первая вагранка уже давала чугун, и первые ковши уже заливали чугуном наши кокили — тяжелые, неуклюжие, но все же выдававшие янтарно-огнедышащие «молотки»…
Это были поначалу еще «малые молотки», 82-миллиметровые. Вскоре же нам снова пришлось перестраиваться — на «большие, полковые, калибра 120 мм», весившие уже свыше пуда каждый. Но и для тех и для других надо было еще отливать и запальные стаканы — деталь тонкостенную и довольно капризную. В том же темпе освоили мы и запальники и вслед же за этим взялись за оборудование второго порядка — за изготовление изложниц для отливки кокилей. Очень скоро к нам, в нашу глухомань, приезжали за опытом люди из центра, из самой Москвы:
мы первыми придумали и построили заливочные конвейеры — один рельсовый, импульсный, а другой карусельный, с непрерывным циклом…
Идиотская идея карусельного конвейера пришла, признаться, мне первому в голову, но только не как вещь в себе, не в абстракции, а лишь по логике дальнейшего усовершенствования ряда операций, осуществленных Васькой Елистратовым с его откатным заливочным станком. Началось все с того, что Васька опять где-то напился, наломал дров на своем ЗИСе и угодил сперва в кандей, а потом — в виде штрафа — в литейный цех. Долго он там не пробыл: он был бытовик, честный бандюга, отличный автомеханик, его сам бог велел держать на обкатке, где бесконвойных работяг не хватало. В первые же месяцы войны всех бытовиков, годных к строевой службе, у кого срок был не слишком велик, отправили на фронт. У Васьки рука была переломана, его не взяли; так и пробыл бы он на самой — по нашим понятиям — выгодной работенке обкатчика, если б не его перманентное невезенье.
Попав в литейный цех, он попросился сразу же на самую тяжелую работу: знал, где быстрее грехи замаливаются. Поставили его с напарником на кокиль. Представьте себе два тяжеленных чугунных бруска, лежащих друг на друге, с двумя полуизложницами в каждом. В собранном виде эта махина служит формой для отливки двух «больших молотков». Через несколько секунд после заливки чугун схватывается, верхнюю часть кокиля ломиками отрывают от нижней, поднимают, откладывают в сторону. Потом нижнюю плиту с двумя огнедышащими отливками поворачивают на осевых цапфах и выколачивают из нее отливки. Отливки утаскивают в сторону на обрубку, очистку и отжиг, но это делают уже другие рабочие. А кокильщики охлаждают свой станок водой из шланга, потом смазывают чугунопроводящие канавки раствором огнеупорной глины, потом опрокидывают обе половины хвостовиками кверху и покрывают его копотью — вначале коптили простейшим мазутным факелом, а потом на конвейерах мы приспособили ацетиленовые горелки. Затем в нижнюю часть кокиля вставляются два земляных стержня («шишками» мы их звали), верхняя плита опускается на нижнюю, и запираются они замком. В заливочное отверстие вставляется еще футерованная воронка — «литник», и кокиль готов к приему жидкого чугуна. Все бы в этом цикле было ничего, да вот только такие мелочи, как снять, поднять, опрокинуть, опустить,— все они касаются дурынды весом в 120 кг. Помножьте это на температуру (чугун разливается кипящий, 1120°, и быстренько «греет» кокили докрасна), на брызги металла, на копоть и смрад от горящего стержня (формовочная земля замешивается на тлеющих и жировых веществах) — и вы поймете, что работать на кокиле — это вам не печенье сортировать.
Когда Васька пришел в цех и глаза его и уши малость пообвыкли, кокили были все же похожи скорее на орудия пытки, нежели на промышленный агрегат XX века. Это сходство с чем-то средневековым усугублялось еще и тем, что к тому времени над каждым кокильным станком соорудили этакую виселицу из швеллера: парой роликов и тросами с противовесом пытались как-то облегчить подъем и опускание верхней плиты. Посмотрел Василий Иваныч на эту махину, покачал головой и… стал работать. Проработал до обеда, а в обеденный перерыв пошел к мастеру — узнать норму и договориться насчет «аванса»: ему, видите ли, надо было «малость посоображать на сварке»,— он этот ишачий труд на кокилях обозвал очень нехорошими словами и пообещал (или погрозил, это будет вернее), что… в общем, вот увидите!
Мастер знал Васю и решил поверить, то есть проавансировал ему — сначала этот день, а назавтра, когда увидел, что к чему, еще два дня. На сварке Елистратов поковырялся часа два, а потом прибежал за мной: нужна была токарная и фрезерная помощь и наш БРИЗ располагал на этот счет кое-какими производственными резервами. Васины объяснения я текстуально воспроизвести не могу: во-первых, главное в них — жесты. А во-вторых, вся-то терминология наша была скорее лаконична, нежели… ну, короче сказать, «фигня» и «хреновина» были в его лексиконе, пожалуй, самыми безобидными и расплывчатыми обозначениями. Но мы понимали друг друга с полунамека (мы — это я и Юрка, которого к тому времени я уже перетащил конструктором к себе), да и сама идея была проще простого. Вместо того, чтобы поднимать да опускать кокильную плиту, Елистратов предлагал откатывать ее — кидать на тележку да и катать туды-сюды. Он сварил уже рельсовое основание и самое тележку: рельсами служили два уголка, а колесики тележки — шкивы вентилятора с машины «ЗИС-5», кучей валявшиеся в утиле. Дело было за малым: выточить направляющие — «ловители», которые точно направляли бы одну плиту на другую, да еще придумать удобный рычаг для поворачивания двух собранных плит на 90 градусов в вертикальное положение.
