Борис Соколов - На берегах Невы
Они были разобщены тысячью с лишним километров, и везде бушевала гражданская война. Однако норвежская наследственность Николая внезапно проявила себя со всей непостижимой силой. Он покинул деревню, как был, без денег, без одежды и пошёл на север. Поездом он добрался до Вологды. Зима была свирепой. Поезда ходили со скорость черепахи из-за отсутствия топлива. В городах был голод. Тюрьмы были переполнены. Могилы были повсюду. Кресты сбивались наспех. Иногда ночью тёмные фигуры проникали на кладбища и уносили кресты на дрова. А потом полыхающий огонь печек слизывал с крестов фамилии Ивановых, Петровых и других бесчисленных русских неизвестных.
Николай добрался до Вологды порядком истощённый. Теперь перед ним стояла более трудная задача: переправиться через линию фронта в направлении Архангельска. Только узенькая полоска рельсов соединяла город с городом. По обе стороны рельсов стояли непроходимые бесконечные леса, заваленные снегом. Деревни были редки. На одном из таких железнодорожных перегонов, на полдороге между двумя городами, с боков лес; напротив друг друга стояли две армии — Белая и Красная.
По малейшему подозрению, иногда по недопониманию, захваченные гражданские расстреливались на месте. Николая, идущего по лесу на лыжах, обнаружил красный патруль, когда тот перерезал колючую проволоку. Патруль запутался в проволоке, а Николай с помощью ясной ночи и звёздного неба продолжил своё бегство. Тем не мене, два преследователя увязались за ним. Они шли за ним по пятам. Возможно, что они были северяне, привыкшие к непроходимым заснеженным лесам. Несколько раз Николай менял направление, уходя всё дальше и дальше от железнодорожной линии. Хотя преследователи настигали его, он не сомневался, что он успеет перейти линию фронта, но он провалился в медвежью берлогу. Теперь преследователи были совсем близко. Прогремело несколько выстрелов, и обожгло руку. И не думая останавливаться, он ускорил темп и выскочил на маленькую поляну. Эта яркая поляна произвела на него впечатление, которое он не забудет никогда. В бреду, много дней спустя после блуждания в лесах, он будет кричать: «Снова поляна, снова поляна, снова поляна, и снова…».
Снова выстрелы, они вырвали клочья из его полушубка. Непроницаемый лес теперь скрыл его от преследователей, но он потерял ориентир….
Он не считал дни. Он съел последний кусок хлеба. Он ел снег, быстро и жадно. Однако он не чувствовал усталости. Он был в состоянии возбуждения. Все его мысли были об Ольге. Эти мысли были сильнее его и гнали его вперёд через лес. Ему казалось, что с каждым днём его силы удваиваются, утраиваются, что он идёт на лыжах всё быстрее и быстрее.
На шестой день он столкнулся с медведем. Медведь был истощён и в полудрёме. Человек и зверь смотрели друг на друга: тощий человек, небритый и с глазами сумасшедшего; и зверь, хитрый и сонный. Медведь недовольно порычал и поплёлся прочь в глубь леса. Человек ещё стоял какое-то время и затем, позабыв о встрече, тоже продолжил свой путь.
Теперь он был на нейтральной полосе, он все время держался северо-запада, скорее инстинктивно, чем в силу логики. На седьмой день сломалась одна лыжа. Теперь они были бесполезны, и он выбросил лыжи прочь. Теперь он пошёл без лыж. На десятый день он еле одолел сто шагов. Он не шёл — он полз, он падал каждые несколько минут. Но ему казалось, что он идёт очень быстро, что деревья и поляны, и сугробы проносятся мимо. Ему было важно найти Ольгу.
Он достиг предела физических сил. Более не способный двигаться, он лежал в снежной яме. У него была лихорадка от заражения раны и от сильнейшего перенапряжения. У него был сон или бред. Он кричал. Ему казалось, что она рядом, всего лишь в нескольких шагах.
С наступлением темноты силы немного возвратились к нему, и с той же неудержимой неукротимостью он пополз снова. Погода стала мягкой, и это спасло его от неминуемой смерти. Теперь он думал, что Ольга прячется за старой сосной в соседнем лесу. Это была галлюцинация. Совершенно теряя рассудок, он дико закричал: «Ольга! Ольга!». Эхо смеялось над ним, но также добавился и голос незнакомца, спокойны и очень грубый: «Чего ты тут разорался? Какую Ольгу ты тут ищешь? Ты что напился или что?»
Николай был обнаружен белым патрулём около железной дороги. Потрясающе! Они принесли его именно в мой госпитальный пункт, находящийся всего лишь в версте.
Две недели он был без сознания и в бреду, температура поднималась больше 42 градусов: скелет, измождённый до неузнаваемости. Но как только по моей телеграмме приехала Ольга, он начал потихоньку поправляться. Они были обвенчаны старым сельским священником прямо в госпитальном пункте. У Николая не было времени толком поговорить со мной; в действительности, он даже игнорировал моё присутствие. Оживший, он всё время болтал с Ольгой, которая простила ему прошлое увлечение коммунизмом. «Он дорого заплатил за свои заблуждения», — сказала она мне, стараясь оправдать Николая.
Они покинули северную Россию на английском корабле. Последний раз я слышал о нём через несколько лет поле их отъезда. Они приобрели птицеферму во Франции, где-то в районе долины Вар, и у них трое маленьких детей. Он занимается ребятами и цыплятами, а она работает медсестрой в местной больнице. Мне сказали, что они очень счастливы.
Путник
Было начало лета. Ночи снова стояли белые. Опять я чувствовал беспокойство и внутреннее неудобство. Я чувствовал остро, что я — путник, без места на этой земле, одинокая ищущая душа. Является ли жизнь на земле — цветы и птицы, счастливый или несчастный человек, маленькие и большие существа, могущественные или забытые люди — всего лишь физико-химическим фактором, определяемым чистой случайностью? Является ли жизнь на земле ничем, насмешкой, муравьеподобной активности? На первых курсах университета я был полон внутренних конфликтов.
Научные проблемы, противоречивые в своих постулатах и выводах, тоже не давали мне ответа. Наука была неспособна объяснить мне смысл моего существования. Я остро ощущал себя незначительным муравьём, малюсенькой молекулой, брошенной в водоворот человеческих случайностей.
Мне бы не хотелось встретить ещё одного такого путника, как я. Я хотел одиночества, изоляции от всего и всех, что напоминало бы мне о человеческом существовании. Я был в специфическом настроении: всё, что было частью обыденной жизни, вызывало моё отвращение. Есть, спать, говорить — всё было надоевшим. Я был молодым и полностью погружённым в свои мысли.
Уже было за полночь, но было светло как днём. Одинокие фигуры, наподобие меня, бродили по берегу Невы. Многие страстно желали человеческого общения, чтобы сбросить с себя тяжкий груз внутренних переживаний. Некоторые, в отличие от меня, были не настроены к общению.
