Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге
Случалось и так.
Несколько человек армяк останавливали в безлюдном месте турка: «Попался, собака», — и давай издеваться над ним. Они оскорбляли турка, турок — их.
— Ну, больше ты так отвечать не будешь, гадина! Убивали, бросали в яму и уходили.
Через день-два полицейские находили труп убитого турка, и начинались аресты.
* * *У ювелира Тиграна был сад неподалеку от городской бойни. Однажды в полдень зашел к нему турок с корзиной, попросил винограда. Тигран отказал ему, но вмешалась мать:
— Дай, а то врага наживешь.
Тигран дал ему винограда, но не полную корзину. Турок потребовал наполнить ее доверху.
— Не подымешь, тяжела будет, — сказал Тигран раздраженно, давая тем самым понять, что торг считает закопченным.
Турок уперся, — нет, наполни доверху. Мать снова вмешалась, по Тигран озлился и отказал:
— Хватит, и так вот сколько даром уносит.
Они сцепились.
Тигран был худ и тщедушен, а турок силен и широк в плечах. Тигран остался при синяках да с выбитым зубом в придачу. Никто из очевидцев не заступился.
— С собакой лучше не связываться, — говорили они.
Спустя пять дней Тиграна вызвали в суд.
Я тоже пошел послушать и посмотреть разбирательство этого дела, несмотря на запрещение матери ходить в подобные места.
Турок явился в суд, обмотав голову белым платком. Он заявил, что Тигран ударил его камнем и рассек ему голову, представил суду справку — врачебное свидетельство об увечий. Тиграну дали два месяца и, избивая, потащили в тюрьму.
Тигран только одно просил, обращаясь к суду:
— Развяжите ему голову, проверьте, есть ли рана….
Суд нашел достаточной и справку врача.
Когда Тиграна увели в тюрьму и мы вышли из зала суда, я собственными глазами видел, как турок, сделав несколько шагов, с невозмутимым видом размотал платок и сунул его в карман, — никакой раны, даже царапины на его голове не было.
Однажды днем обрушилось на нас страшное известие, — армянин-цирюльник перерезал глотку своему клиенту.
Весть с молниеносной быстротой облетела город. Все поспешили закрыть магазины и укрыться в домах. За четверть часа городской базар принял воскресный вид: совершенно опустел.
Оказывается, цирюльник брил турка, когда к нему зашел знакомый армянин и шепнул на ухо:
— Такое на улице творится: все перемешалось — турки, армяне. Что ты тут делаешь?
То была лишь шутка.
Цирюльник же решил, что началась резня, а значит, незачем упускать момент — в кресле дремал турок, — и, не долго думая, перерезал ему горло. Затем с бритвой бросился на улицу, чтобы присоединиться к толпе. Мирная тишина улицы огорошила его. В ужасе от содеянного он вскочил на коня и умчался прочь из города. Вечером полицейские волокли его жену в тюрьму, били и требовали, чтобы она сказала, где скрывается со муж.
* * *Провозглашена османская конституция. Поцелуи, объятия, излияния, уверения в любви, в братстве.
Отворили ворота тюрем, выпустили политических заключенных, среди них и двух моих учителей.
Перед зданием правительства состоялся митинг свободы, выступили турецкие революционеры, говорили о Канун Эсаси[32]. Я впервые видел турок-революционеров. Мне говорили, что турки революционерами не бывают.
Возвращался я с этого митинга усталый, весь в пыли, голодный, но радостно возбужденный.
На одной улице повстречался мне Шемси.
Давно мы с ним не виделись. Он обозвал моего отца гяуром, я его отца — итом. Тут уж были оскорблены наши родители, и мы с Шемси поссорились. Лично я не мог не поссориться с Шемси еще и потому, что, когда он обозвал моего отца гяуром, тот уже был в могиле…
Шемси взглянул на меня краешком глаз.
Я тоже.
Я улыбнулся.
Он тоже.
Не могу рассказать, как наши ноги понесли нас навстречу друг другу и мы обнялись.
Шемси затащил меня к себе. Чужим показался мне их старый дом. Он провел меня в комнаты, поправ гаремные обычаи их дома. Я поцеловал руку его матери, обернулся и увидел Санеи. Она улыбнулась. Руки наши встретились.
Давно не видел я Санеи без ее фиолетового облака. В ней немного, совсем немного стало меньше воздушности.
Я крепко сжал ей руку, она зарделась и что-то шепнула, поворачиваясь к матери. И столько женственного было в этом шепотке, что я тотчас представил ее купающейся в бассейне, представил, как вода бассейна впитывает в себя солнечное тепло ее тела.
* * *Поцелуи и объятия после провозглашения конституции не помогли, потому что уже через несколько дней «мудрейшие» из армян стали шептаться:
— Как бы нас не обманули.
«Мудрейшие» из турок тоже не отставали:
— Будьте начеку, армяне хотят овладеть нашей страной и искоренить нашу веру.
Время пыталось все повернуть вспять.
* * *Еще в детстве знали мы такую игру: «армянин и турок». Игра была простая: набросав кучу камней и назвав ее крепостью, мы делились на две группы, в одной — армяне, в другой — турки, и начинали брать крепость.
— Эй, турки прорвались!..
— Армяне подходят к крепости, дай им по башке!..
И это считалось невинной игрой.
Развлекались мы таким образом до самой империалистической войны.
А в ней, в империалистической войне, была сыграна, собственно, та же игра, с той только разницей, что теперь стороны представляли настоящие армяне и настоящие турки и играли они всерьез, на настоящей земле, сжигаемые ненавистью друг к другу.
Никто, ровным счетом никто не говорил нам в детстве: бросьте эту игру. Мы играли, а взрослые усатые люди, снискавшие себе славу людей серьезных и мудрых, смотрели на нас и улыбались.
Каждый раз перед началом игры вставала перед нами понятная трудность: никто не хотел быть «турком». Приходилось тянуть жребий, кто вытягивал «армянина» — ликовал, а кто «турка» — вешал нос.
Да, мы росли в такой атмосфере.
И грядущим поколениям расскажут удивительную сказку:
«Жил да был на свете немногочисленный древний народ, и земля его простиралась от моря Ванского до моря Средиземного и от Багдада до Византии. Был он землепашцем-бедняком, ремесленником, интеллигентом, торговцем, помещиком, банкиром, большим государственным чиновником, дворником, слугой, рабом и прочим. Пламенно любили этот народ его богатые сородичи, жившие за границей, питали к нему искреннюю любовь и министры западных правительств, потому что была у этого народа высокая культура, которую они распространяли по всему Востоку. Движимые пламенной любовью, министры и сородичи толкали этот народ на войну с его соседями — народами другой веры, крови и культуры, — который, однако, значительно превосходил их численностью и оружием. И грянула ужасная война. Весь мир потонул в пороховом дыму, потекли реки крови. И крикнули на ухо этому древнему народу западные министры и богатые его родичи: „Пробил час освобождения, бей своего соседа, хвати по его полумесяцу крестом своим“. Черные, красивые глаза этого древнего народа блестят, жаждут свободы, и начинается неравный бой: крошат, бьют, и от народа этого остается горстка людей — как печальная память о кошмаре. А после битвы с наглым цинизмом смеялись над костями и пепелищем министры и богатые родичи.
