Роберт Стивенсон - Воспоминания и портреты
В «Виконте» есть еще одна черта, которую я нахожу бесподобной. Я не могу припомнить ни единого создания фантазии, где конец жизни представлен с таким тонким тактом. Меня недавно спросили, смеюсь я или плачу над страницами Дюма. Так вот, перечитывая в пятый раз «Виконта», я рассмеялся один раз над Кокленом де Вольером, чему, пожалуй, сам немного удивился, и, чтобы наказать себя за это, улыбался все время. Но что касается слез, не знаю. Если приставить мне к горлу пистолет, я вынужден буду признать, что это повествование ведется очень вольно, приближаясь к нереальности, а тем, кто любит, чтобы стрельба из больших пушек и великие страсти выглядели достоверно, оно может даже показаться несовершенным с начала до конца. Мне нет, я не могу считать обед или книгу плохими, если там встретился с теми, кого люблю, а в последнем томе «Виконта» я нахожу особое обаяние. Он дышит приятной, возвышающей печалью, всегда мужественной, никогда истеричной. На многолюдную, шумную жизнь долгого повествования постепенно опускается вечер, огни гаснут, и герои уходят со сцены один за другим. И ни единое сожаление не омрачает их ухода, их места занимают молодые, Людовик XIV разрастается все больше и сияет все ярче, на горизонте брезжут новые поколения и новая Франция, но для нас и для тех стариков, которых мы так долго любили, близится неизбежный конец, и он желанен. Внимательно читать об этом — значит учиться на примере. Если б только, когда эти часы длинных теней придут к нам в реальности, а не в вымысле, мы могли бы надеяться встретить их с такой же спокойной душой!
Но мой очерк подходит к концу; на голландской границе стреляют осадные орудия; и я должен в пятый раз сказать adieu[18] старому товарищу, павшему на поле славы. Adieu — нет, лучше au revoir[19]! Мы еще в шестой раз, дорогой д'Артаньян, похитим Монка и поскачем вместе на Бель-Иль!
О РОМАНТИКЕ
Чтение, если оно заслуживает этого названия, должно быть захватывающим, упоительным. Мы должны радоваться, увлекаться книгой до самозабвения и отрываться от нее с оживленной, калейдоскопической пляской образов в сознании, не способными ни спать, ни сосредоточиться на какой-то мысли. Если книга написана образно, выразительно, слова ее должны звучать у нас в ушах, как шум бурунов, а события, если в книге изложена какая-то история, повторяться перед мысленным взором тысячей красочных картин. Ради этого последнего удовольствия мы и читали так жадно, так горячо любили свои книги в ярком и беспокойном детстве. Красочность языка и мысль, характер и диалог представляли собой лишь препятствия, которые мы сметали, блаженно ища определенного рода событий, как свинья трюфели. Лично я любил, чтобы действие начиналось в старой придорожной гостинице, где «в конце 17.. года» несколько джентльменов в треугольных шляпах играли в кегли. Один мой друг предпочитал малабарское побережье в бурю, идущий против ветра корабль и хмурого человека геркулесовского сложения, расхаживающего по пляжу широкими шагами; вне всякого сомнения, он был пиратом. Мое воображение так далеко не простиралось и не рисовало таких широких полотен. Если я встречал на страницах книги разбойника, то бывал рад сверх всякой меры, против якобита тоже ничего не имел, но разбойник был моим любимым лакомством. Мне до сих пор чудится веселый перестук копыт по залитой лунным светом дороге, ночь и наступление утра по-прежнему связываются у меня с делами Джона Рэнна или Джерри Эбершоу; а слова «дилижанс», «большая северная дорога», «конюх» и «верховая лошадь» по сей день звучат у меня в ушах поэзией. В общем, все мы, каждый со своими особыми вкусами, читали в детстве не ради красот языка, персонажей или мыслей, а ради привлекательности жутких событий. Привлекали нас не просто кровопролития или неожиданности. Хотя и то и другое было приятно на своем месте, очарование заключалось совсем в другом. Мои родители читали романы вслух; и я до сих пор вспоминаю четыре отрывка, которые слышал, когда мне не было еще и десяти лет, с пылким, непреходящим удовольствием. Одним из них, как я узнал много лет спустя, было восхитительное начало «Что он с этим сделает», поэтому неудивительно, что я им восхитился. Остальные три до сих пор остаются неопознанными. Один был несколько туманным; речь там шла о темном, высоком доме среди ночи и о людях, стоящих на лестнице в свете, льющемся из открытой двери комнаты больного. В другом влюбленный ушел с бала и стал гулять в прохладном, росистом парке, откуда ему были видны освещенные окна и силуэты танцующих. Пожалуй, это впечатление было наиболее сентиментальным из всех, полученных мною в то время, потому что ребенок подчас бывает глух к сентиментальному. В последнем поэт после ожесточенного спора с женой пошел в бурную ночь к морскому берегу и стал свидетелем ужасов кораблекрушения. Как ни различны эти любимые с детства отрывки, у них есть общая черта — налет романтики.
Драма — это поэзия поведения, романтика — поэзия обстоятельств. Наслаждение жизнью бывает двух родов — активным и пассивным. То мы ощущаем себя владыками своей судьбы, то нас подхватывают обстоятельства, словно прибойная волна, и несут к невесть какому будущему. То мы довольны своим поведением, то лишь своим окружением. Трудно сказать, какой из этих родов удовольствия более впечатляющий, но последний определенно более постоянный. Говорят, поведение является основой жизни, но, по-моему, это преувеличение. И в жизни, и в литературе очень много не безнравственного, а находящегося вне границ нравственного, такого, что либо совершенно не имеет отношения к человеческой воле, либо находится с нею в простых, здоровых отношениях, где интерес обращен не на то, что человек решает сделать, а как он ухитряется это сделать, не на страстные метания и колебания совести, а на проблемы тела и практичного разума в откровенной авантюре, битве или дипломатии жизни. Создать пьесу на таком материале невозможно, поскольку серьезный театр существует исключительно на моральных проблемах и является вечным сеятелем нравственных начал. Но вполне возможно создать превосходные стихи или яркую, великолепную, жизнерадостную прозу.
В жизни явления связаны между собой; между местами и событиями существует определенное соответствие. Вид приятной беседки вызывает желание посидеть там. Одно место предполагает работу, другое — праздность, третье — долгие прогулки ранним утром по росе. Ночь, струящаяся вода, освещенный город, рассвет, корабли, открытый океан вызывают в душе множество невнятных желаний и радостей. Что-то, мы чувствуем, должно произойти, и хотя не знаем, что именно, с нетерпением ждем. И многие счастливые часы жизни упускаем в этом тщетном служении духу данного места и времени. Вот таким образом молодые елочки и невысокие, уходящие в морскую глубь скалы особенно тревожат и восхищают меня. Что-то должно было происходить в таких местах, может быть, столетия назад с членами моего племени, будучи ребенком, я тщетно пытался выдумать для них подходящие игры и до сих пор пытаюсь, столь же тщетно, создать с ними подходящий сюжет. Некоторые места говорят внятно. Густые сады громко взывают об убийстве; старые дома требуют привидений; морские берега ждут кораблекрушений. Другие места как будто бы мирятся со своей судьбой, непостижимой и наводящей на размышления, «miching mallecho»[20]. Гостиница в Берфорд-бридже, с беседками, зеленым садом и тихой речкой с водоворотами, хотя она уже известна как место, где Китc написал некоторые строфы «Эндимиона», а Нельсон прощался со своей Эммой, кажется, все еще ждет возникновения подходящей легенды. В этих заросших плющом стенах, за старыми зелеными ставнями дожидается своего часа еще какая-то история. Старая «Хоуз Инн» в Куинз Ферри точно так же взывает к моему воображению. Стоит она в отдалении от города, возле причала, в своей особой атмосфере, полудеревенской-полуморской, перед ней болтается на волнах паром, и покачивается стоящий на якоре сторожевой корабль, позади — старый сад с высокими деревьями. Американцы уже разыскивают ее из-за Ловела и Олдбока, которые обедали здесь в начале «Антиквария». Но можете не говорить мне — это еще не все, существует какая-то история, еще не написанная или не завершенная, которая должна выразить значение этой гостиницы более полно. То же самое с именами и лицами; то же самое с событиями, которые сами по себе пусты, незначительны и однако же кажутся завязкой необычайно романтической истории, которую легкомысленный писатель оставляет нерассказанной. Сколько таких историй мы считали завершенными при их зарождении; скольких людей с выразительным взглядом встречали и ограничивались тривиальным знакомством; к скольким местам с ясным намеком «здесь тебя ждет твоя судьба» подходили — и лишь обедали там, потом покидали их! И в «Хоуз», и в Берфорде я жил в постоянном волнении, казалось, вот-вот произойдет что-то достойное этого места; но, хотя это чувство сопровождало меня вечером в постель, а наутро снова звало в нескончаемый поток удовольствия и напряженного ожидания, ни в том, ни в другом ничего достойного упоминания на мою долю не выпало. Либо час не настал, либо человек не пришел; но, думаю, когда-нибудь от Куинз Ферри отплывет судно с драгоценным грузом, а одной морозной ночью прискакавший с трагической вестью всадник постучит хлыстом в зеленые ставни берфордской гостиницы[21]. Таким образом, это одно из естественных стремлений, с которым любая развлекательная литература должна считаться. Тяга к знаниям, я чуть было не добавил «тяга к еде», коренится в человеке не глубже, чем эта потребность в увлекательных и захватывающих происшествиях. Самый скучный из шутов рассказывает себе или пытается рассказать другому историю, самый хилый ребенок прибегает в игре к выдумкам; и точно так же, как обладающий богатым воображением взрослый, вступая в игру, сразу же обогащает ее множеством восхитительных подробностей, одаренный писатель являет нам осуществление и прославление грез обычных людей. Истории его могут быть насыщены реалиями жизни, однако их подлинная цель — удовлетворять невнятные запросы читателя и следовать идеальным законам воображения. Надлежащее событие должно произойти в надлежащем месте; надлежащее событие должно последовать за ним; и в повествовании не только персонажи уместно говорят и естественно мыслят, но и все подробности гармонируют друг с другом, как ноты в музыке. Нити повествования время от времени переплетаются и создают в этой ткани картину; персонажи время от времени вступают в какие-то отношения друг с другом или с природой, что запечатлевает в памяти рассказ, словно иллюстрацию. Робинзон Крузо, отшатывающийся от следа ноги, Ахилл, отпугивающий криком троянцев, Одиссей, натягивающий тугой лук, Кристиан, бегущий, заткнув пальцами уши, — все это кульминационные моменты легенды, и каждый из них навсегда сохраняется в мысленном взоре. Другие подробности мы можем забыть; можем забыть слова, хоть они и прекрасны; комментарий автора, хотя, возможно, он оригинален и правдив; но эти эпохальные сцены, кладущие на повествование последний штрих достоверности, сразу же переполняют нас сочувственным удовольствием, мы принимаем их в сокровенные глубины души, и время не способно изгладить или ослабить эти впечатления. Таким образом, это и есть изобразительная сторона литературы; воплотить характер, мысль или чувство в действие или отношение, которое будет в высшей степени поразительным для мысленного взора. Это высшая и труднейшая задача писателя; и когда он справляется с ней, написанное восхищает в равной степени школьника и мудреца, по праву обретая достоинство эпоса. В сравнении с нею другие цели литературы, исключая чисто лирические и чисто философские, противны природе, легко достижимы и ничтожны по результатам. Одно дело писать о гостинице в Берфорде или описывать пейзаж; другое — схватить суть впечатления и прославить это место легендой. Одно дело показывать и подвергать тшательному анализу сложности жизни и человеческого духа; совсем другое — придать им плоть и кровь в рассказе об Аяксе или Гамлете. Первое — это литература, но второе — еще кое-что сверх этого, тоже являющееся искусством.
