Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни
Слушай, любезная, что за необразованность в твои годы? «Петь Лазаря» — это значит милостыню просить. Невежество!
Выеду я, вероятно, числа двадцатого. Не раньше 18-го. Надеюсь, на этот раз ты ответишь аккуратнее, т. е. не через сто лет, как в прошлый раз. Как Костино здоровье? Поклонись Василию Федоровичу и Вере Константиновне. Жду письма.
Е. Шварц.
Нравится тебе моя новая почтовая бумага?».
Лабунский — лучший майкопский фотограф. А бумага была действительно прекрасно-голубая, лощеная.
Наташа и Лёля тоже собирались на каникулы в Майкоп. Женя ещё ждал деньги на дорогу, а Соловьята уже были в пути. Ехали через Москву. «Когда мы собрались на зимние вакансии, — рассказывала Наталия Васильевна, — мы купили заранее билеты и известили Женьку, чтобы он нас встретил. Был конец декабря, очень холодно. Лёля, зная неряшество Женьки, купила ему шарф и перчатки, что оказалось весьма своевременно. Действительно, у Жени было все потеряно, и он, ожидая нас на вокзале, имел самый несчастный вид. Лёля затащила его к нам в купе, сняла с него пальто, надела под пальто свой пуховый платок, завязала на спине узлом. Потом одела шарф, дала перчатки и приказала ему привести платок в Майкоп, что Женька потом и сделал. Сообща мы выделили Женьке вкусные вещи из нашего пайка, он был очень доволен, так как всегда был без денег, их терял».
Женя их не терял, хотя и это слово в данной ситуации тоже можно было бы употребить относительно его характера. Он их без расчета, без распределения на весь месяц, тратил по мелочам, и они кончались раньше, чем приходил очередной перевод из дома.
И вот деньги пришли, и он тоже в дороге.
— Я стою у вагонного окна и смотрю, смотрю и потихоньку ем копченую колбасу… Я ошеломлен несчастной, постыдной своей жизнью в Москве и все думаю, думаю. Я за эти месяцы стал старше. Я отчетливо понимаю, что сам виноват в своих бедах. Лень, распущенность, смутное представление обо всем… И я мечтаю, как переделаю свою жизнь в Майкопе. О возвращении в Москву и думать не хочу. Я ошеломлен, что Москва приняла меня так сурово… Невесело думаю я и о Милочке. Она все та же и по-прежнему не знает, любит меня или нет. Но за всеми этими мыслями вспыхивает от времени до времени радость. Предчувствие счастья. Сознание праздничности самого бытия моего. Эти вспышки радости, вопреки всему, — вечные мои спутники…
Встретить Женю на вокзал пришла Мария Федоровна с Валей. Вид вышедшего из вагона Жени её ошеломил. Всю жизнь она вспоминала его в этот приезд и рассказывала: «Я даже испугалась — волосы чуть ли не до плеч, штаны с бахромой, ступает как-то странно, мягко. Что такое? Оказывается, башмаки без каблуков и почти без подошв — вернулся сын из Москвы».
Дома было решено, что в университет Шанявского Женя не вернется. Латинским он будет заниматься здесь, а сдаст его в армавирской гимназии весной. И на будущий учебный год поедет в Москву, уже в «настоящий» университет. Как ни старался Лев Борисович, но год сын все-таки потерял. А Женя был счастлив.
— Папа, как мне кажется, не был доволен этим решением. Считал, что оно не мужественно, не просто. Так разумно придумали! Чтоб не терять год, я живу в Москве, учу латынь, слушаю лекции — и вот на тебе: я являюсь домой патлатым, страшным, разутым, лекций не слушал и латынь не учил. Что это значит? Что я за человек? Я и сам не мог на это ответить. Но мама испугалась моего вида, угадала, что первая встреча с самостоятельной жизнью далась мне дорого, и настояла, чтобы я остался в Майкопе ещё на полгода. Не знаю, кто был прав. Мне в октябре 13-го года исполнилось семнадцать лет. Я считал себя взрослым, да в сущности так оно и было, если говорить об одной стороне жизни, и был полным идиотом во всем, что касалось практической, действенной, простейшей её стороны. Поэтому, например, не хватало мне денег на месяц… Поэтому так же разбрасывал я и время. Поэтому мне и в голову не пришло пойти в какую-нибудь редакцию или к какому-нибудь писателю, показать, что я пишу, сделать хоть какой-нибудь шаг по писательской дороге, хотя уж давно не представлял я другой.
И жизнь в Майкопе пошла насыщенной и интересной. Во-первых, латынью Женя стал заниматься у только что окончившего армавирскую гимназию своего сверстника, с которым и отношения складывались совсем иные, чем с московским ментором. И дело пошло. Во-вторых, он стал всерьез заниматься музыкой, т. к. Мария Гавриловна Петрожицкая обнаружила, что он весьма музыкален.
— Учение пошло с неожиданной быстротой… Первая вещь, которую сыграл я по нотам, был «Крестьянский танец» Шпиндлера. Месяца через полтора разбирал я уже «Fur Elise» Бетховена, потом «Сольфеджио» Филиппа-Эммануила Баха. И? ко всеобщему удивлению, с этой последней вещью Марья Гавриловна выпустила меня на ежегодном концерте своих учеников весной 14-го года. Приняли меня весело и добродушно — я играл после малышей — долго хлопали и удивлялись, какие успехи сделал я за два месяца. И я впитывал эти похвалы с особенной жадностью после московского безразличия.
Лев Борисович был доволен, что у сына обнаружились хоть какие-то таланты.
И в-третьих, влюбленность в Милочку продолжалась. То есть, жила в нем беспрерывно. А она была все та же: чуть приветливее вначале, а потом отдалялась… И тем не менее, даже в самые несчастные дни Женя чувствовал себя защищеннее, чем в Москве.
— Четырнадцатый год мы встретили весело, ходили ряжеными по знакомым… И Милочка была со мною ласковее обычного. Потом снова отошла от меня, как бы уснула, потом опять стала чуть ласковее. Все это и являлось для меня настоящей жизнью… Ближе к весне Варвара Михайловна передала через Милочку приказ, чтобы я бывал у них дома. А то сплетничают, как объяснила мне Милочка, что мы встречаемся тайно. И я стал бывать у Крачковских.
Ранней весной приехал Юра Соколов, появился Женя Фрей. И Женя Шварц стал проводить время то у Соколовых, то у Соловьевых, то во флигеле у Фрейев. Собираясь у Соловьевых, музицировали.
— И я, едва научившись разбирать ноты, все импровизировал на рояле, искал путей полегче, как бы избавиться от учения… Варя стала из младшей — равной, и с нею можно было говорить обо всем, она оказалась умнейшей из трех (Соловьят), и я дружил с ней.
Но все это существовало для Жени как фон, как реальность, не совсем находящаяся в фокусе. Главным для него оставалась любовь к Милочке. Однако эта влюбленность начала переходить в новое качество. Теперь он её чувствовал много лучше и вдруг стал обнаруживать в ней некоторые «недостатки». Оказалось, что «в искусстве она не видит часто того, что легко угадывал Юрка, Варя Соловьева и я. И на рояле играла она хуже Вари, Наташи, Маруси Зайченко. Иной раз лицо её, изученное до последней черточки, казалось мне не таким уж ослепительно прекрасным. Да ей почему-то пришлось постричься… Внутренний неподкупный наблюдатель говорил твердо: «Эта прическа хуже. Гляди — она сейчас некрасива. Слышишь — то, что она говорит, — нелепо». Но это ни на капельку не уменьшало мою любовь. Мне только делалось больно за неё. И только».
