Надежда Вольпин - Свидание с другом
— Учтите: это очень дурной человек.
Я усмехнулась: это видно по лицу — да и по шубе.
В те дни у меня с Сергеем был очередной разлад. Из «Стойла» меня всегда кто-нибудь провожал. Свой переулок я в шутку называла «Пятисобачьим», потому что в нем проживало пять поэтов; да и на Молчановке жили Буданцев с Ильиной. Нередко шли со мною Иван Грузинов или Марцелл Рабинович, случалось — Ечеистов и другие художники... Сергей всегда ревниво смотрел нам вслед, однако ни тут же, ни при новой встрече не позволял себе худого слова о моих провожатых, хотя, конечно, среди них были люди сомнительной нравственности или дурного обхождения с увлекшейся девушкой. Что же сейчас побудило поэта предупредить меня? Не мог же он испугаться, что меня соблазнит явно богатый поклонник! Уж настолько он должен бы меня знать! Нет, не в роскошестве дело, не в шубе. Знаю, что тебя смутило, Сергей. Поэтесса, думаешь, пойдет на многое, чтобы только вышла у нее книжечка стихов.
А «поклонник», пока мы ехали, не позволил себе никаких вольностей.
ВЕРНУСЬ - ДРУГОЙ БУДУ!
Год двадцать второй. Зима (февраль?). Есенин зазвал меня к себе... Днем... На прощанье.
— Еду в Персию!
Не помню, кто еще в комнате. Ваня Старцев? Или «Почем-Соль»? Сергей нежен со мной, как никогда.
Вдруг встает. Вытаскивает откуда-то квадратный листок полутвердого картона — размер чуть побольше, чем, скажем, «Харчевня зорь». Цвет темно-желтый. Сверху печатными, крупными буквами (вырезанными из газетных заголовков и наклеенными): «Сергей Есенин».
Посередине страницы — тоже печатным, но еще крупнее:
СТРАНА НЕГОДЯЕВ
Любопытная черта: едва приступив к новой вещи, Есенин уже видит ее в мыслях книжкой.
Мне чудится: не так он устремился в Персию, как бежит от Изадоры, от пьяного угара. Иван-дурак бросает свою заморскую царицу! Потому так и тянется сейчас ко мне.
Когда я поднялась уходить, он взял мои руки — каждую в свою — повернул ладонями кверху, широко их развел и крепко каждую поцеловал в самую середину ладони (в уме мелькнуло: стигматы разглядел!).
— Вернусь, другой буду!
Помолчав, добавляет — на «ты».
— Жди!
Долго ждать не пришлось. Чуть не через две недели примчался назад. Прямо в объятия Дункан. А Персия сорвалась.
НА КРЫШЕ
Было это, видимо, незадолго до отъезда Сергея с Дункан — уже после несостоявшейся Персии. Сергей без приглашения разыскал меня в коминтерновском общежитии в Глазовом переулке: семиэтажный — или выше того? — домина. Постучался в мою комнату.
— Что за жилье? Коробочка! Зачем вы сюда перебрались, ведь у вас с сестрой была такая чудесная комната, просторная... чуть не зала. Добыли бы что-нибудь для вашей Любы... Для отца смогли же...
От этого, объясняю, Люба перестраховалась: поставила к нам спасенный мамин рояль. Я сбежала в эту конуру коминтерновскую (для того и на работу к ним устроилась) не так от сестры, как от ее музыки. Да и надоело — вечно подселялись родичи. Сюда уж не въедут! Такие заботы Сергею непонятны. Сам он и не любит, и не может жить, как я, один!
— Вы слишком добрая,— поучает.— Обо всех вам забота, только не о себе.
Это было среди бела дня. Со своего пятого этажа я веду Сергея наверх, на обширную плоскую крышу — мой «закоулок для прогулок». Отсюда открывается чудесный вид на город! Сейчас тут никого, рабочий день еще не кончился. Стоим вдвоем у самой баллюстрады, совсем низенькой.
— Если вас это повеселит,— говорю,— могу спрыгнуть вниз.
Сергей испуганно оттягивает меня к середине площадки. Явно забоялся, усмотрев в моих словах вполне осуществимую угрозу. Или и самого, как бывает, поманило... нет, не «плюнуть с высоты дяденьке на кепку», а ринуться вниз головой? Не мог бы в тот час поручиться не за меня одну, а и за себя? Или тянула и втайне страшила предстоящая поездка? Это было мне тогда ясно из всего, что он успел высказать в разговоре. Сорвались и такие слова: «Нужно ли? Сам не знаю...»
И еще: «Будешь меня ждать? Знаю, будешь!»
Почти просьба. И заповедь.
Хотя на этот раз он не посмел, как при сборах в Персию (давно ли?), прямо сказать: «Жди».
А я в мыслях вдвойне осудила тогда Сергея за эту его попытку «оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство». Мне чудится: с меня с живой кожа содрана — а он еще и солью норовит посыпать...
И с болью вдруг поняла: не меня он терзает, не может не терзать, а самого себя!
К осуждению прибавилась горькая жалость.
ФЕТИДА*
Душу пропил дьяволу.
Звездный гуд в башке.
Закидало палубу
Чехардой ракет.
Мол пустеет, берег стынет
Звездный гуд в ночной мошне
О любезном смертном сыне
Плачет Фетис в тишине
Дном звенели радуги
О моей любви.
Где дельфины прядали.
Там следы твои.
Камень в руку друг мне сунет
Ночь в лицо швырнет звездой
О любезном смертном сыне
Плачет Фетис — в дождь и зной
Звезды. Веет холодом
От летейских пчел
Тем, кто счастью смолоду
Подвиг предпочел.
Золотую славу чая,
Плечи воина болят,
А по нем уже скучают
Елисейские поля!
Губы сушит засухой..
Милый, пощади!
Только намять ласкова
На моей груди.
Даже пчелам больно жалить.
Плечи подвигом болят.
Это нам пора отчалить
В Елисейские поля!
Часть третья
БЛУДНЫЙ СЫН
(1923-1925)
...И вдруг захлебываться стал,
Вдруг затонул — у входа в гавань
ПОДНОВЛЯЕМ АВТОБИОГРАФИЮ
Август двадцать третьего. Я не спешу прервать свой летний отдых в Дмитрове. Впервые живу в уездном русском городе. Черным месивом грязь на немощеных улицах, ноги вязнут по щиколотку, хожу босиком. Знаю, Есенин вернулся. Но в Москву не рвусь — дала зарок: не стану возобновлять мучительную связь.
Около двадцатого августа появляюсь, наконец, у себя на Волхонке.
— Где ты пропадала? — накинулась на меня Сусанна Мар.— Есенин мне проходу не дает: куда вы подевали Надю Вольпин? Просто требует и с меня, и со всех. Мартышка уже пристраивает к нему в невесты свою подругу: Августу Миклашевскую. Актриса из Камерного. Записная красавица.
С Есениным встретилась я дня через два — где-то в редакции, точней не помню. Он тащит меня обедать в «Стойло Пегаса». С нами пошли и Мариенгоф с женой. В «Стойле» их ждут какие-то неведомые «лучшие друзья».
— А вы располнели,— бросает Мариенгоф.
Вот и хорошо: мне мягче будет,— усмехнулся Есенин, с вызовом поглядывая на Никритину. И по-хозяйски обнимает меня вокруг пояса. Меня коробит от слов Сергея, от их самонадеянного тона. Знаю, что он Мариенгофа поддразнивает, а пуще «сваху». Я и вправду подправилась, но лишь немного, от силы на один килограмм. Когда Есенин уезжал, я была не на шутку больна — шел процесс в легких. Сейчас как будто затих.
