Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь
Смотрите и запоминайте
В конце августа, перед самым отъездом в Новосибирск мама вдруг предложила нам вместе пройтись вокруг Городка. Странное предложение. Мы никогда не гуляли с мамой по окрестностям. Она сменила скучное домашнее платье на веселое, любимое нами, и мы вышли за калитку.
Проходя мимо магазина, поздоровались с бабой Ирой и ее любопытными подружками. Прошли, приветливо улыбаясь, мимо заядлых любительниц карт и лото, обдавших нас приятным сладковатым папиросным запахом, и вышли к морю. Лоскут голубого полотна, сразу появившийся перед глазами, лежал спокойно, как приклеенный. Берег был пуст, только две местные бабки в жидких висящих панталонах, зачерпывая пригоршнями воду, поливали свои синие ноги. Мама оглядела пляж, будто искала кого-то. Потом показала на большой камень: здесь наш отец и дядя Валя, мамин брат, пекли на костре мидии.
Мы с Нанкой бросали в море камни, а мама, уперев руки в боки, с нежностью на нас смотрела. Поднявшись на гору, мы сели на высохшую траву и затихли. Обратно возвращались по большой пыльной дороге мимо того места, где похоронили нашу кошку Мурочку, мимо футбольного поля, покосившихся сараев. Погрузились в прохладу балки, где всегда терпко пахло бурьяном, покружили возле старинных церквей. Прошли дом бабы Фроси и были облаяны ее собаками. Сделав круг, снова вышли на высокий берег у рыбсовхоза. Стремительные стрижи пронзительно пищали, укладываясь на ночь в бойницы башни. Мы сели на маленькую кривую скамеечку. «Смотрите и запоминайте, — сказала мама, — возможно, вы не скоро сможете здесь побывать». Огненный апельсин на наших глазах неумолимо втягивало в море, и мы завороженно следили за его гибелью. Внизу, на мостике, сидела большая собака и тоже смотрела на заходящее солнце.
Октябрь 1972 года
Мне двенадцать лет. Наде — шестнадцать. Маме — пятьдесят. Нанка уже месяц учится в Новосибирском музыкальном училище.
Весь полет я пялилась в иллюминатор так, что шея затекла. Мама все время молчала и не разделяла моей щенячьей радости. Новосибирск-Толмачево приветствовал нас хмуро, дождем. Нанка же нас почему-то не встретила, и мы забеспокоились. Багажа было много, пришлось взять такси. Мы приехали в пустынное место, где стояли одинаковые пятиэтажные серые дома, и мама побледнела, увидев сумму на счетчике.
Дверь нам никто не открыл, мы топтались с множеством баулов на лестничной площадке и не знали, что делать. Идти было некуда. Соседка снизу, старушка Марья Сергеевна, пригласила нас к себе. Я ела вареную картошку с квашеной капустой, мама не ела и была немногословна. Потом прибежала Надя (в аэропорту мы почему-то разминулись), и мы поднялись в нашу новую квартиру. Мама села на единственную табуретку и внимательно посмотрела на нас. Мы молчали. Она сказала: «Дети, раньше в Сибирь ссылали, а я привезла вас сюда добровольно. Похоже, я совершила ошибку». В наступившей тишине раздался неожиданно взрослый Надин голос: «Мы приехали сюда учиться. Это хороший город, и здесь живут хорошие люди. Ты все правильно сделала». И мама заплакала.
Уборщица
В Феодосии маму знал весь город, хотя работала она всего лишь в детском саду музыкальным работником. Но ее детсадовские утренники можно было назвать событиями городской жизни. Пляски, песни, сказки, спетые и сыгранные совсем малявками, доводили родителей до слез умиления и восторга. Они никак не могли понять, что делает с ними моя мама, почему их дети, неуправляемые дома, с такой радостью поют хором, танцуют и машут платочками, читают стихи?
Несколько поколений выросло под мамин аккомпанемент. С мамой нельзя было спокойно гулять по городу. С ней бесконечно здоровались, ее останавливали и благодарили, ей принимались рассказывать, как растут дети, вспоминали, советовались, интересовались.
В Новосибирске работы для мамы не было. Однажды, придя из школы, я сразу почувствовала, что что-то произошло. Надя с мамой, одинаково сложив руки под грудью, смотрели в окно. «Шура, нам надо с тобой поговорить, — строго сказала Нанка. — У нас сейчас сложное положение. На мамину пенсию, мою стипендию и „папино“ пособие мы долго не протянем, а мама не может найти работу по специальности. Поэтому, — она наклонила голову и испытующе посмотрела на меня, — поэтому она будет работать в твоей школе техничкой». «А что это такое?» — тихо спросила я. «Ну, это… это… уборщица, Шура! Что ты, как маленькая, не понимаешь?» — И Нанка сделала страшные глаза. Мама смотрела в окно и ничего не говорила. Я подошла и заглянула ей в лицо. Она улыбалась. Лицо было мокрое, но она улыбалась. «Что делать, Шурок, жизнь такая штука… треклятая жизнь…» «Я не хочу! Нет! Не ходи! Не надо! Мамочка, миленькая, не ходи! Я умоляю! Не ходи! Нет!» — Я плакала до икоты, я не могла поверить, что мама теперь будет уборщицей. «Сашулька, знаешь, ты ко мне в школе не подходи. Никто не узнает, что я твоя мама. Я понимаю, это неприятно…»
Еще один раз я плакала так же отчаянно — в Феодосии перед отъездом…
Съемки
В Феодосию часто приезжали киношники и почти каждое лето снимали кино. Феодосийцам было лестно, что для столь почетного занятия выбран именно их город. В основном съемки шли в пределах старого города около нашего Городка. Для детей это был праздник. Однажды во время съемок фильма «Севастополь» мы с Нанкой стояли на горке и вдруг увидели, что конница красноармейцев плотной стеной несется прямо на нас. Мы не поверили своим глазам и еще какое-то время постояли в надежде, что направление их движения изменится, но они с обнаженными шашками и перекошенными ртами мчались точно на нас. Нанка сильно толкнула меня, и я улетела в старый противотанковый ров. Она прыгнула за мной. Над нами мелькали животы лошадей и комья глины. С остановившимися глазами мы валялись во рву и долго не могли понять, что произошло.
Никогда не забуду эпизод при съемках фильма «Салют, Мария!». Действие разворачивалось на берегу моря, и жители расположились на горе, чтобы лучше видеть происходящее внизу. А там — лодки, стрельба, дымовуха. С колотящимся от восторга сердцем я прибежала и села на траву. Смотрю. Сзади сидели человек пять-шесть подростков. Кто-то крикнул: «Эй, ты!» Я обернулась, и один из них плюнул мне в лицо. Я слышала, что кто-то возмутился, а тот ответил, что я сама виновата — не туда села… Но я уже бежала домой. Дома никого не было, и я рыдала до судорог, до рвоты…
Мама стала работать в моей школе. Я подбегала к ней на каждой перемене, обнимала ее, и мы всю перемену так стояли. Первое время она меня отталкивала, говорила, что обниматься на людях «неприлично», но, наверное, в душе радовалась…
