Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь
Вреда от приезжих не было. Только польза. Когда нам, детям, хотелось поплавать на матрасе, мы шли просить его у приезжих. Обычно клянчила я — подруги говорили, что у меня честное лицо и курортники мне верят. Я выбирала жертву — чаще всего это был мужчина, — подходила, приветливо улыбаясь, и говорила: «Простите, пожалуйста, а вы не могли бы дать мне матрас поплавать?» — «Какой разговор, деточка?!» — следовал ответ, и тут налетал шалман обезумевших детей. На глазах несчастного владельца мы, вырывая друг у друга матрас, бежали к морю и плыли к буйкам. Там, на глубине, по соседству с дельфинами, мы давали мастер-класс всему пляжу, смотревшему на нас стоя, с изумлением и восторгом. Очень силен был в нас дух бравады и авантюризма.
Матрас возвращали тогда, когда владелец уже терял всякую надежду получить хотя бы лоскуты от своего любимца. С синими губами и стучащими зубами мы ложились своими пупырчатыми телами на раскаленные камни и затихали. Минут на десять.
Огонь
В Городке газ не был проведен, и все пользовались керогазами. За керосином мы с Нанкой бегали в керосиновую лавку и вдвоем тащили домой железную баклажку на палке, продетой сквозь ручку, чтобы было не так тяжело. Керогаз находился на веранде, рядом всегда лежали спички и стояла банка для уже использованных. Мы с Нанкой рано научились менять и поджигать фитиль, регулировать пламя и доливать керосин. Если мы что-то готовили без мамы, приходилось становиться на табурет, поскольку керогаз стоял на столе. Мы сами могли вскипятить чайник, сварить яйца, сардельки или картошку. Когда Нанке было уже лет десять, мы пытались жарить блины.
Керогаз часто коптил. А однажды случился пожар. Мы были в комнате, когда услышали истошный крик бдительной соседки. Мама выбежала на веранду — пламя стояло до потолка. Раздумывать было некогда. Она схватила длинный резиновый коврик, лежавший у порога, накинула на керогаз и все вместе выбросила в палисадник, чуть не попав в бедную тетю Соню, готовую к тушению крупного пожара. Та успела отпрыгнуть от гудящего пламени, но на маму обиделась, как будто мама сделала это умышленно. Потом мы известкой белили стены и потолок.
Когда бывали перебои со светом, мы пользовались керосиновой лампой. Переходя с ней из одной комнаты в другую, смотрели на тени, перемещавшиеся за нами по стенам, и казалось, что в доме живет еще кто-то, большой и молчаливый. Однажды зимой я случайно смахнула стекло с лампы на пол. Оно упало, но не разбилось. Лежало на коврике в темноте красной грушей. Я испугалась и захотела быстрей поставить его на место. Схватив рукой раскаленную лампу и вскрикнув от боли, я тут же ее бросила, потом опять схватила и опять бросила. Подбежала Нанка и оторвала меня от этого странного занятия. Ладонь моя стала вздуваться на глазах. Сбегав на веранду за ведром, в котором тяжело кружилась голова льда, она сунула в него мою руку, а мне казалось, что я держу ее в кипятке. Через какое-то время, после всяких мазей, волдыри лопнули, и с ладони сошла толстым слоем кожа. Все меня жалели и были ко мне внимательны.
Салют — это радость. Салют на море — двойная радость. Ты можешь видеть огни в небе и их отражение в воде. В День Военно-морского флота украшенные разноцветными флагами корабли на рейде выстраивались по одним им известным правилам и с наступлением темноты начинали палить из пушек. Дети и взрослые Городка собирались на самом высоком косогоре и на каждый «бух» кричали «ура!». Из пушек валил дым, а в небо выплевывались фонтаны разноцветных, стремительно бегущих огней. Небо трещало, как рвущаяся материя, сквозь дыры которой врывался яркий пронзительный свет. Огни сплетались между собой, спутывались, дотрагивались друг до друга мягким поцелуем, отвоевывали у ночи часть неба и с шипением и треском вдруг пропадали, освободив место новым безумцам. Оставляя за собой пенный след, умирали в море. Разинув влажную пасть, море глотало этих бесстрашных светляков и засыпало коротким черным сном старика до следующего «буха».
Накричавшись до хрипоты, мы шли домой, совершенно обессиленные впечатлением мощной огненной феерии и смутным осознанием собственной неспособности так высоко и ярко выстрелить и так красиво и бесстрашно погибнуть.
Вода
С водой в Феодосии было плохо. В нашем Городке было всего две колонки на восемьдесят семей. Вода редко поступала хорошим напором, чаще текла вялой застенчивой струйкой, грозившей каждую минуту прекратиться. А вода нужна была всем. В каждом доме стояли ведра с крышками, баки, фляги, бидоны, кастрюли, выварки, чаны, корыта, тазы — все было наполнено ею. Если несколько дней раззявленные пасти колонок были сухими, приезжала машина с водой. Она появлялась из-за угла Генуэзской стены и начинала победно сигналить. Раздавался чей-то истошный вопль «Вода!», и Городок вымирал ровно на секунду.
Через мгновение все живое бежало за машиной и звенело, громыхало, тарахтело, грохотало всевозможными емкостями. Необходимо было попасть в очередь первыми, ведь воды могло и не хватить, а вторая машина не всегда приходила. Люди буквально теряли человеческий облик: отбивали друг другу руки лоханями, крутили со свистом ведра над головой, и только шофер не терял самообладания. Зажав в кулаке гаечный ключ и подняв его высоко над головой, с трудом держась на подножке своей машины, он пытливо вопрошал толпу: «Вы, блядь, люди или не люди?! — И продолжал: — Будьте, сука, людьми! Соблюдайте приличия! Или я сейчас развернусь, на хуй, и уеду!» Народ из последних сил брал себя в руки и дисциплинировался. Воды хватало всем.
Когда машина уезжала, Городок погружался в немую полуденную дремоту, а на асфальте оставались лужи, из которых мирно пили собаки и кошки.
Баня
Маленькими мама мыла нас в корыте, а когда немного подросли, стали ходить вместе в гарнизонную баню. Навстречу нам почти всегда попадались шедшие строем румяные матросы, блестя на солнце носами, как начищенными пуговицами.
Открывая дверь с улицы, мы попадали прямо в раздевалку, где запросто сновали совершенно раздетые женщины. На входящих кричали, чтобы веселее закрывали дверь, а не расхребенивали ее как у себя дома. Отряхнув снег с пальто, вновь прибывшие перемешивались с голыми и быстро, как кожуру с картофеля, снимали с себя одежду. Уже нагишом они сидели какое-то время, почесываясь и озираясь, как птицы.
Попав первый раз в раздевалку общей бани, мы с Нанкой разинули рты и встали на пороге как вкопанные. Полуодетые и совсем голые женщины копошились у шкафчиков с серьезными лицами. Болтались перед глазами тугие сочные груди, пуки волос под животами и под мышками изумляли своей кустистостью — и все это мелькало, заставляло вглядываться и повергало в ужас.
