Коко Шанель. Я сама — мода - Марли Мишель

Покопавшись в сумочке, она вытащила оттуда лорнет в серебряной оправе и посмотрела на карточку.

— Номер пять. Это лот номер пять.

— Мое счастливое число! — Сердце Габриэль радостно забилось. Значит, это не ошибка — она и сама видела цифру на карточке, но хотела убедиться, что ей не почудилось. Один, два, три, четыре, пять… Мистика монастыря Обазин — единственное светлое воспоминание о жизни в сиротском приюте. — Я куплю эту рукопись. И пожалуйста, не говори, что это напрасно, даже если мне придется заплатить за нее огромную цену. Этот номер — знак судьбы!

— Боже мой, да ты, похоже, по уши влюбилась! — изумленно выдохнула Мися.

Габриэль не расслышала: она не сводила глаз с рукописи за стеклом, безуспешно пытаясь прочесть хоть слово.

— Ну причем тут Игорь Стравинский? — пробормотала она, погруженная в свои мысли.

— О-ля-ля!..

Возглас Миси вывел Габриэль из задумчивости, она посмотрела на подругу.

— Что случилось?

— О, как я понимаю, случилось уже очень много всего! — Мися натянуто улыбалась, но глаза ее сверкали. — Ты скрыла от меня свой роман?! Вот уж не ожидала от тебя такого, Коко!

— Нет никакого… — начала Габриэль, но осеклась и замолчала. В горле у нее пересохло. Только сейчас до нее дошло, что она совсем не так поняла безобидную фразу, сказанную Мисей, — и сама угодила в ловушку, которую ей никто не расставлял.

Габриэль нервно посмотрела по сторонам. Поток посетителей, рассматривающих экспонаты, тек мимо них, как воды Сены тихим осенним днем — неспешно, равномерно. Люди двигались между экспонатами, задерживаясь то у одной витрины, то у другой. У какой-то бронзовой статуи на небольшом постаменте собралось уже довольно много народа, но среди потенциальных соперников не чувствовалось ни волнения, ни любопытства друг к другу; только сотрудники охраны и служащие аукционного дома зорко смотрели по сторонам. Разговоры велись приглушенным тоном и сливались в один негромкий, мелодичный звук, напоминающий журчание воды на плато Лангр. Похоже, кроме Миси, светские сплетни тут никого не интересовали.

Понизив голос, Габриэль упрямо повторила:

— Нет у меня никакого романа.

То, что произошло с ней, пока она стояла у рояля и слушала музыку Стравинского, было похоже на смерть — как будто на мгновение ее не стало. Ощущение невесомости, которое наступает вслед за наивысшим наслаждением. Их тела вдруг стали одним целым, сплелись в объятии — и когда это произошло наяву, то было так естественно и так логично. Конечно, это было неправильно. В ту ночь Габриэль отправила его обратно к жене, но знала, что в следующий раз у нее уже не хватит на это сил и он останется до утра.

От воспоминания о тех страстных минутах по коже у нее побежали мурашки. Габриэль вздрогнула, словно от холода. В действительности же холодом веяло, скорее, от Мисиного выражения лица.

— Может быть, это вовсе не духи, — указывая пальцем на рукопись, язвительно предположила та, — а любовный эликсир! Марию Медичи наверняка куда больше интересовал какой-нибудь афродизиак, чем косметические микстуры. Говорят, она была совершенно безнравственна и спала чуть ли не со всеми мужчинами при дворе, холостыми или женатыми, не важно.

Трудно было не понять, что Мися имеет в виду на самом деле.

— Даже если и так, я куплю рукопись.

— Конечно. Думаю, тогда тебе тем более стоит ее купить, — пропела Мися с многозначительной улыбкой.

Глава двенадцатая

Габриэль пригласила в свое ателье на рю Камбон почти всю парижскую богему, чтобы отпраздновать премьеру новой постановки «Весны священной» в театре Елисейских Полей. Если сначала это был обыкновенный праздник в честь Дягилева с его труппой и Игоря Стравинского, то к середине ночи он перешел в настоящую античную оргию. Когда в буфете не осталось ничего, кроме пустых хрустальных чаш, гор фарфоровых тарелок и серебряных блюд с остатками угощения, а по коврам катались пустые бутылки, все присутствующие были пьяны. Безнадежно. Мертвецки.

Гвоздем программы стали Дягилев и его хореограф и любовник Леонид Мясин. Во время репетиций у Мясина начался тайный роман с одной балериной, о котором все в конце концов узнали. Дягилев от ревности пришел в бешенство. Он настолько рассвирепел, что чуть не разорвал свой талисман — платок великой княгини. Габриэль вовремя успела спрятать его в ящик комода. Тем временем скандал достиг апогея: Мясин объявил, что навсегда уходит из труппы, и покинул вечеринку.

Изящная графиня Греффюль разрядила обстановку, пустившись в пляс с Жаном Кокто и исполнив неприличный канкан. Музыка и танец восстановили атмосферу безудержного веселья. Гости бурно аплодировали, а затем последовали примеру танцующих. Многие, за неимением партнерши, — с манекенами. Все хохотали до слез. Кроме Дягилева, который ронял слезы в рюмку с абсентом. Через какое-то время всеобщее внимание привлек к себе композитор Жорж Орик, так самоотверженно исполнявший на рояле Габриэль мелодии Жака Оффенбаха, что поранил себе пальцы. Кровь струилась по клавишам, что, впрочем, заметили, лишь когда она закапала на светлый ковер. Мися решила, что это самый благоприятный момент, чтобы постричь волосы Эрнесту Ансерме. Тот шарахнулся от нее, как перепуганная курица. Воспользовавшись замешательством гостей, вызванным окровавленными пальцами Орика, он схватил остаток какой-то ткани и, проворно намотав его себе, как тюрбан, на голову, ринулся без шляпы и галстука на улицу.

Габриэль, запыхавшись от канкана, села в кресло, положив ноги на стол. Ее ничуть не заботило, что задравшееся платье обнажило ее колени. И не только потому, что она была пьяна, но еще и потому, что взгляды танцовщиков на женские ноги выражали исключительно профессиональный интерес, а большинство других представителей мужского пола к тому времени уже ничего отчетливо видеть не могли. У них, вероятно, всё уже двоилось в глазах. В голове у Габриэль всплыли смутные воспоминания о загадочных историях, услышанных ею в монастыре, в которых упоминались люди о четырех ногах, но она уже не помнила, о чем там шла речь. Она хихикала про себя, удивляясь, что еще может веселиться, хотя ей давно уже хотелось плакать.

Мысли ее вертелись вокруг постановки. Музыка Стравинского не просто нашла свое физическое выражение в движениях танцовщиков — каждый звук пронзал Габриэль насквозь. Она кожей ощущала ноты, как будто композитор собственноручно написал их у нее на теле. Эта музыка больше не внушала ей страх, она была всепоглощающей. Все ее тело вибрировало от вожделения. А Стравинский сливался в ее воображении со своим творением. Она воспринимала его скорее как музыку, чем как личность. Звуки были подобны ласковым прикосновениям: казалось, она чувствует его пальцы на своей коже. От физической тоски по нему у нее еще в театре кружилась голова. Но он пришел на премьеру с женой, а бросаться ему на шею в присутствии Екатерины ей не позволяли моральные принципы.

После спектакля шофер Габриэль отвез мадам Стравинскую домой, к детям. Месье же Стравинский остался в Париже и выпил на банкете по случаю премьеры немыслимое количество водки и, вероятно, абсента — маэстро временами выпадал из поля зрения Габриэль. В какой-то момент он вообще ушел, то ли гонимый злыми духами, заключенными в алкоголе, то ли раздосадованный неутоленным желанием или тягостным сознанием долга отца семейства.

Слезы катились по щекам Габриэль. Она думала о том, что будет с его женой и детьми, если она продолжит тайно принимать его у себя. Совместима ли вообще их связь с гостеприимством? Это было грустно. Невыразимо грустно — что она встретила этого удивительного, талантливого, достойного ее человека при таких сложных обстоятельствах. Почему все хорошие мужчины уже женаты? Или женились на другой? Хотя, если вспомнить, что именно эти господа становились послушной глиной в ее руках, то все получается довольно занятно. Даже смешно. Если бы не было так грустно. Подавленный всхлип, который, в сущности, был циничной усмешкой, обернулся приступом икоты.