М. Дубинский - Женщина в жизни великих и знаменитых людей
Это было великое несчастье не для одного Шиллера: оно было несчастьем для всемирной литературы, у которой насильно отрывали одного из первенцев, собиравшегося унестись и унести за собой весь мир в безмятежные пространства идеала.
Нужно ли говорить, что такой поэт-несчастливец не мог быть особенно счастлив и в отношениях с женщинами? Какая противоположность в этом отношении Гёте! Великий олимпиец, германской письменности не знал, что у розы существуют шипы. Между ним и предметом его страсти никогда не возникало преград, кроме его собственной совести, приказывавшей часто останавливаться именно там, где остановка более всего соответствовала требованию долга и добропорядочности. Как Цезарь, Гёте мог относительно каждой красавицы, встречавшейся ему на пути, сказать: «Пришел, увидел, победил».
Куда мог «приходить» злосчастный Шиллер, этот человек без родины, на которой он не испытал ничего, кроме жестокой борьбы и гонений? Кого мог он «видеть» в своем мрачном углу, где нужда свила себе теплое гнездо со всеми ее прелестями – болезнями, тоской, отчаянием? И кого, наконец, мог «побеждать» этот рыцарь идеала, вечно беседовавший со своей томной музой, у которой были бледные глаза и бескровные щеки? Недаром грустной иронией и тайной завистью веет от немногих строк его «Идеалов», в которых поэт явно намекает на Гёте:
И быстро жизни колесница
Стезею младости текла;
Ее воздушная станица
Веселых призраков влекла:
Любовь с прелестными дарами,
С алмазным счастия ключом,
И слава с звездными венцами,
И с ярким истины лучом.[68]
Лаура и Минна
Несмотря, однако, на суровую обстановку, поэт, обладавший тонкими нервами и впечатлительной душой, не мог не чувствовать инстинктивного влечения к тому, что вечно прекрасно. В его душе невольно пробуждались смутные чувства. Он грезил. И в его воображении против его воли возникали дивные образы, проходили длинные вереницы красавиц с божественными формами и наивными лицами. Они носились веселым вихрем перед его умственным взором, они пели ему райские песни о блаженных садах, где нет ни забот, ни нужды, ни горя, где вечной зеленью оделись деревья и по тенистым аллеям блуждают счастливые парочки, невидимые для света с его черствой моралью и засушенными взглядами на жизнь.
К этой именно поре в жизни Шиллера и относятся все удивительные стихотворения его, посвященные Лауре. Кто была эта Лаура? Долго бились биографы над поиском таинственной красавицы, которой цивилизованное человечество обязано невянущими цветами поэзии, и наконец пришли к заключению, что это была Лаура Петрарки, та именно Лаура, которая живет и до сих пор в памятнике, изваянном ей из великолепных сонетов флорентийским поэтом! Ей именно посвящал Шиллер свои юные восторги, с ней, жившей до него за несколько сот лет, делил он грустные часы своего одиночества, в часы безмолвной полночи или в бледные сумерки чуть брезжущего утра.
В то время, когда Шиллер писал этот удивительный цикл стихотворений, посвященных Лауре, он жил в меблированной комнате у некой Луизы-Доротеи Вишер, смазливой блондинки, вдовы одного капитана. Вишер любила кокетничать со своими жильцами и впоследствии едва не бежала с одним молодым студентом в Вену. Очень может быть, что к образу этой женщины устремлялся взор Шиллера, когда сердце его особенно настойчиво начинало требовать женских ласк; но что она не была первообразом Лауры, считается несомненным. В ней, этой фантастической Лауре, можно сказать, слиты черты двух великих возлюбленных, благодаря которым мировая литература обогатилась чудными перлами поэзии, – Лауры и Беатриче. Вот, например, часть одного из стихотворений, посвященных Лауре («Фантазия Лауре»):
Милая Лаура, назови ту силу,
Что так тело к телу трепетно влечет!
Назови, Лаура, то очарованье,
Что насильно сердце сердцу отдает!
То она вкруг солнца учит обращаться
Стройные планеты вечной чередой,
И вокруг владыки звезды те кружатся,
Словно ребятишки вкруг своей родной.
И впивает жадно каждая планета
Золотистый дождик солнечных лучей,
Пьет огонь и силу из сосуда света,
Как из мозга члены жизненный елей.
Солнечную искру с солнечною искрой
Сочетал любовно мировой закон…
Не любовь ли движет сферы мировые?
Не на ней ли остов мира утвержден?[69]
Не напоминают ли эти строфы заключительный аккорд «Божественной комедии»? У великого итальянского поэта любовь «движет солнце и звезды», у великого немецкого поэта, пылавшего идеальной страстью к его возлюбленной, любовь также движет сферы мировые.[70] Ясно, что чувство, выраженное в этом стихотворении, только рефлективное. Подобно тому, как нищий, воображая себя в минуты голода за празднично убранным столом, действительно чувствует удовольствие от богатых яств и напитков, нарисованных его расстроенным воображением, – страдавший от житейского голода Шиллер так же переживал мысленно пламенную страсть, волновавшую когда-то родственных ему по гению поэтов, так же радовался их радостями, страдал их горем и так же отливал в звонкие стихи свои выдуманные, но не реализованные чувства…
Такою же точно фантастичностью отличается удивительная женская головка, обрисованная им в других стихотворениях, посвященных Минне. Одно время думали, что под Минной поэт разумел некую Вильгельмину Андрею; но мысль эта была оставлена. Между тем стихотворения, навеянные выдуманным образом, так и дышат правдой. В них чувствуется биение настоящей жизни, и воображение невольно рисует контуры прекрасной, но грешной женщины, когда юный, неопытный, ничего еще не видевший, но все уже предчувствовавший своим поэтическим откровением поэт шепчет в порыве искреннего негодования:
Странно мне, непостижимо,
Минна ль милая идет?
Как, она проходит мимо
И меня не узнает!
С свитой франтов выступает
И тщеславия полна,
Гордо веером играет…
Нет, да это не она,
С летней шляпки перья веют –
Подаренный мой наряд.
Эти ленты, что алеют, –
«Минна, стыдно!» – говорят.
И цветы на ней. Не я ли
Эти вырастил цветы?
Прежде чем они завяли,
Изменила, Минна, ты.[71]
Бедный поэт! Он, у которого не было почти хлеба, который дни и ночи проводил в тяжком труде, рисовал себя в положении страстно влюбленного юноши, подносящего цветы легкомысленной, но любимой девушке!
Франциска фон Гогенгейм
Была, впрочем, реальная женщина, которая оказала некоторое влияние на Шиллера, если не прямо, то косвенно. Это – графиня Франциска фон Гогенгейм, метресса вюртембергского герцога Карла. Она была не столько красива, сколько грациозна и мила. Происходя из бедной дворянской фамилии, она вышла за горбатого, но богатого барона Лойтрума, которому, кроме горба, суждено было носить еще рога. Герцог увидел Франциску, когда ей было 22 года, и тотчас пленился ее красотой. Чтобы иметь графиню поближе к себе, он дал ее мужу место при дворе, причем обязанности барона заключались в том, что он должен был ехать впереди герцога в то время, когда герцог отправлялся в свой увеселительный дворец в Людвигсбурге вместе с его женой. Барон важно расхаживал по дворцовым комнатам, не понимая язвительных насмешек и намеков окружавших лиц, которым хорошо было известно, что герцог теперь в объятиях Франциски. Если присутствие горбатого барона мешало, какой-нибудь придворный сообщал ему великую новость, что в столице появился удивительный зверь – горбатый верблюд, у которого выросли вдруг рога. Барон в конце концов понял и безропотно сошел со сцены, предоставив жене полную свободу действий.
Франциска оказалась прелестной женщиной. Она отучила герцога от его диких деспотических инстинктов, совершенно естественных в то время просвещенного абсолютизма, заставила его полюбить домашнюю жизнь, отрешиться от беспрерывной жажды наслаждений и в конце концов, после смерти герцогини, вступить с нею в брак.
Шиллер был в военной академии, которую герцог с Франциской часто посещали, последняя была еще метрессой. Тем не менее на семнадцатилетнего юношу она произвела сильное впечатление. Оборотная сторона ее отношений для него не существовала: он был слишком юн, чтобы усмотреть в ней противоречие с незыблемыми правилами обихода. Франциска была для него только женщиной, то есть носительницей благородных начал, которыми фантазия его одарила всех представительниц прекрасного пола. К тому же она была знатная женщина, находившаяся у всех на виду и творившая добро везде, где только можно было. Вполне поэтому понятно, что Шиллер поспешил наделить ее всеми похвальными чертами женщины, созданной его воображением, и ее, любовницу герцога, в стихах, поднесенных ей в день рождения, называл воплощением всех добродетелей!.. «Она, – восклицает поэт, обращаясь к Франциске, – утешает нуждающихся, одевает обнаженных, утоляет жаждущих, питает голодных. Печальные делаются веселыми при одном взгляде на нее, и смерть убегает перед ней боязливо с ложа больного».
