Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний
Но меня больше интересовали другие, еще более далекие от реального мира вещи.
Месяца за полтора до отъезда из Норвегии мы были с папой в книжном магазине Каммермейера на Карл-Юхане, около Университета. Роясь в книгах, я увидел здесь на полке великолепные тома «Кембриджской истории древнего мира». Вот то, что мне было нужно! Это было нечто посолиднее, чем давно изученный от корки до корки (которых, впрочем, уже не было — отлетели) истрепанный путеводитель Британского музея. Я стал просить, чтобы мне ее купили, а стоила она не дешево. Родители, конечно, решили, что это блажь. Однако я не отвязывался и, наконец, мне она была обещана — но под условием, что я в течение месяца отучу себя «косолапить» — загребать на ходу левой ногой. Условие показалось мне крайне обидным для моего самолюбия: вообще подарок под условием, да еще таким, — в этом было что-то унизительное! Это было хуже, чем «полезные рождественские подарки» норвежцев. Я был обижен на родителей — я тогда глубоко осуждал людей, которые не уважают детского самолюбия. (Конечно, хорошо уважать детей — но нужно ли потакать в них развитию такого самолюбия? Я сейчас Уже этого не знаю). Но мне «Кембриджская история» была очень нужна, и я — пожалуй, впервые в жизни — поборол свою гордыню и в течение месяца приучил себя к «правильной» походке. Папа сдержал свое слово и действительно принес мне три тома «Истории древнего мира» — те, которые были посвящены Древнему Востоку. Теперь это было главное сокровище моей библиотеки. Я его читал, изучал и постепенно стал знать чуть ли не наизусть. Я даже делал пометки, высказывая свои соображения по поводу того, что писали авторы.
Наступило время отъезда.
Завершилось наше пребывание в Нубельсгате тем, что папа нанял три такси и свез всех детей с нашего и соседнего дворов в кино. Только это я и помню; как мы собирались, как я прощался с ребятами — не помню, не помню даже, ехали ли мы вес вместе, или папа с Мишей и на этот раз отправились вперед.
Последние сутки в Норвегии мы опять провели, как и первые, в «Отель Бульваре» — все возвращалось вспять; и за соседним столиком опять оживленно беседовала та же семья хозяина, но каждое слово было теперь разборчиво и понятно. Дальше я опять все позабыл, — как мы ехали, я не знаю. Помню только, что, переезжая норвежскую границу, при виде большого каменного столба-памятника, где написано «Норвегия — Швеция», я не удержался от позы и крикнул: «Farvеl, gamlе Norge!»;[15] а потом помню лишь, что на вокзале в Хельсинки мы увидели первый маленький самоварчик, в Выборге — два порядочных самовара, а на пустынной пограничной станции Райайоки (теперь — в 1955 году — лежащей в развалинах) — целых четыре огромных самовара в совершенно безлюдном зале. Помню заколоченные дачи петербуржцев вдоль железной дороги у станций Уусикиркко, Райвола, Териоки, Куоккала, напряженное ожидание границы, потом мостик через заветную речку с загадочным — а может быть, символическим именем «Сестра»; на одном конце мостика стоял финский солдат в мышино-серой, коротенькой, как будто слишком тесной шинели и лыжной шапке с козырьком, а в пятнадцати шагах от него — красноармеец в длинной грубой рыжеватой шинели до пят и остроконечной буденновке, — и вот полвагона в России, а полвагона еще за рубежом.
Потом долгое сиденье в деревянной избе — таможне или вокзале — в пустынном и унылом Белоострове, и голые мальчишки, купающиеся в Сестре, дерзко вылезая на финский берег (граница еще не была «на замке»); потом хилые, покосившиеся, промокшие от непочиненных крыш, старомодные дачки с остроконечными башнями-шпилями и разбитыми цветными стеклами веранд, невзрачные заводские окраины, заборы, какие-то облезлые кирпичные здания, — и вдруг под железнодорожной насыпью, слева, вдоль булыжной мостовой побежал красный, родной трамвайчик! Значит — дома, значит — все годы в Норвегии пробежали, как какой-нибудь фильм, которому рано или поздно приходит конец, значит — все возвращается обратно. Нет, Нубельсгате как-никак не дом, не такой дом, как наша квартирка на Каменноостровском, хоть та помнится только смутно, — так же смутно, как я вспоминаю ее и сейчас, много, много лет спустя.
Глава третья (1926–1928)
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
О.Мандельштам
Всё получилось не так, как я ждал. Мы вышли из низкого захолустного финляндского вокзала на серую привокзальную площадь, мощеную гранитным булыжником, и взяли извозчика — явление, давно не виданное мной (в Осло последние извозчики исчезли в самый год моего приезда): оказалось, что мы едем совсем не на Каменноостровский, а на Крестовский остров к бабушке Марии Ивановне и тете Жене. За долгое время нашего пребывания в Норвегии квартиру на Каменноостровском отобрали.
Россия встретила меня булыжной мостовой, железными вывесками лавчонок, то и дело встречавшимися пустыми остовами облезлых, разобранных на дрова домов. Березовая роща перед бабушкиным домом на Морском проспекте была почти вся тоже вырублена на дрова, только кое-где торчали жалкие белые деревца среди кочек и пней.
Бабушкина квартира была все та же — покосившийся крашеный пол, железные кровати, некрашеный деревянный стол, тёти-Женины рисунки на стенах, дешевые обои цвета густой синьки, и та же большая, красивая, энергичная тетя Женя с черным бантом в волосах. Во флигельке уже не было стариков Столпянских; они жили теперь где-то в другом уголке своего любимого, воспетого Петром Николаевичем во многих красивых книгах Петербурга; изредка они заходили к бабушке, но их кроликов уже не было.
Зато под листвой своих осин, боярышников и рябин двор был полон детворой. Они смешиваются в моей памяти — одетые кое-как, босые, шумливые; играли ли я с ними? Кажется, да. Наверное. Но не помню. Помню только, что и здесь верховодила девчонка. Старше меня на год или два, она отличалась мальчишеской отчаянностью; я помню её восседающей над толпой мелкоты на пошатнувшемся сером заборе, заросшим по низу крапивой; шевеля пальцами босой ноги, она командовала ребятами, или просто распевала частушки. Несмотря на свое явно пролетарское происхождение, частушки они пела иной раз совершенно контрреволюционные:
Ленин Троцкому сказал:
«Я муки тебе достал –
Будет нам теперь маца!»
Ламцадрица-а-ца-ца!
Я на бочке сижу,
А под бочкой — мышка:
Скоро белые придут –
Комиссарам крышка.
Конечно, она знала не хуже, чем я, что белые не придут, и вряд ли ей и впрямь было нужно, чтобы комиссарам пришла крышка. Просто в ее голове бродили самые разнообразные и противоречивые отзвуки идей и чувств, еще не отбушевавших в самой стране, взбудораженной вчера только что окончившейся гражданской войной. И без перерыва за антисоветскими частушками следовали частушки «красных»:
Эх, яблочко, куды котишься?
К Колчаку попадешь — не воротишься!
Сочувствие тут было, конечно, на стороне яблочка, а не на стороне Колчака.
Потом — так, лирическое, озорное:
Мы на лодочке катались, –
Золотистый-золотой, –
Не гребли, а целовались –
Не качай, брат, головой…
И затем — «Кирпичики»:
На окраине где-то города
Я в рабочей семье родилась
И девчонкою лет шестнадцати
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За веселый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод.
На заводе том Сеньку встретила:
Чуть, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, накинув платок.
Кажду ноченьку с ним встречалася,
Где кирпич образует проход,
Вот за Сеньку-то, за кирпичики,
Полюбила я этот завод.
Тут война пошла буржуазная,
Озверел, обозлился народ,
И по винтику, по кирпичику
Растащили мы этот завод.
Песня тянулась долго, проводя героиню и Сеньку через годы, и кончалась тем, что:
И любовь моя, и семья моя
Возродились от всяких невзгод –
И по винтику, по кирпичику
Возродили мы этот завод.
У бабушки я прожил недолго. На лето нам предоставил квартиру папин товарищ по службе в Азовско-Донском коммерческом банке — Станислав Адольфович Якобсон. Тихий и незаметный, кажется, несколько затурканный шумными сыновьями и энергичной женой (скрипачкой в оркестре тогда еще немого кино «Молния»), Станислав Адольфович относился к папе с чем-то вроде верного обожания. Он всегда был готов прийти ему на помощь. И вот — новая, уже седьмая или восьмая в моей жизни квартира.
