Ольга Голубева-Терес - Страницы из летной книжки
— Ты ужинала?
— Нет.
Я достаю из кармана бутерброд с котлетой. Повертев, делю пополам и протягиваю Нине.
— Спасибо.
— На здоровье.
Пожевали. Помолчали.
— Послушай, Нина...
— Тс-с-с, — приложила она палец к губам. — Слышишь? Птички...
Я с недоумением посмотрела на нее и прислушалась. В ветках кустарника жалобно и грустно перекликались две птицы. Словно бы искали одна другую и никак не могли найти.
— Они плачут, — сказала Нина. — Ты послушай только. У них горе. — Она тяжело вздохнула. — Все плачут. Люди, птицы, земля...
От ее тона у меня побежали мурашки по спине и появилось смутное подозрение: у нее что-то произошло.
— Что с тобой?
— Петровича сбили.
Я онемела. От стыда хоть провались сквозь землю. Ох и дура! Какая же я дура! Не разглядела, какую боль, тяжесть носит близкий человек. Петровича, летчика из полка тяжелых бомбардировщиков, Нина очень любила, я знала это.
— Ну и ночка была у нас! — Нина обняла меня за плечи. — Расскажи кому — не поверит. Но я ничего не могла с собой поделать. Одно желание — бить их... Словно во сне вся ночь. Сейчас очнулась: тяжело... А жить надо, бить их надо. Ты не обижайся на меня.
— Вот еще!..
Про себя подумала, что люди часто бывают несправедливы друг к другу. Мы справедливы в большом, в общих устремлениях и вере в нашу победу, в работе, ратном подвиге и гражданском долге. Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека — такая сложная и трагически короткая жизнь. И как мы, люди, порою подрываем ее. Подрываем невниманием, незаслуженной обидой. Подрываем неверием и незаслуженным словом. Подрываем — думая о человеке. Подрываем — не думая о нем.
За обедом все разговоры вертелись вокруг нашего последнего полета. Тут были и осуждения, и недоумение, и восхищение, и порицания. Замполит Рачкевич сказала, что послала политдонесение, в котором отметила, что наш экипаж сделал больше всех вылетов в очень сложных метеоусловиях. Потом обняла нас за плечи и с жалостью сказала:
— Боже мой! Какие вы еще девчонки! Совсем девчонки...
— Что вы, Ульяненко в декабре уже двадцать стукнуло.
— На двоих, значит, сорок? Зрелость!
Нина молчала, а замполит вдруг сказала:
— Кстати, ты почему юбилей свой умалчиваешь, Ульяненко?
Нина с недоумением посмотрела на Рачкевич.
— Не прикидывайся. У тебя ведь уже пятьсот боевых вылетов.
— Ну и что?
— Как что? Согласно приказу Народного комиссара обороны за пятьсот вылетов можно представить к званию Героя, — пояснила комиссар.
— А я и не знала. Да разве дело в наградах?..
Я видела, Нине был в тягость этот разговор. Ей хотелось уйти, побыть одной, но ведь вот так просто не оборвешь старшего, не уйдешь. Наконец замполит отпустила нас.
— К чему все награды, если нет человека? — вырвалось у Нины, и она, оставив меня, пошла к морю.
С этой ночи моя фронтовая жизнь как бы разделилась на две части. Первая, оставшаяся позади, текла в моих воспоминаниях по каким-то естественным, понятным и привычным законам, когда все происходившее со мной или в поле моего зрения воспринималось как должное. Я смотрела тогда на людей, на окружавший мир с полным доверием и открытой душой. Я будто перешагнула через какой-то таинственный порог, за которым почувствовала себя другим человеком — заново прозревшим, понявшим, что в жизни не так все просто, не так уж она приветлива, не так легко быть в ней человеком.
Туман
«26 января 1944 года — 5 полетов — 7 часов. Катерлез. Джейлав. Разведка: Багерово — Джейлав — Б. Бабчик. Сбросили 20 бомб... 2 сильных взрыва...»
Облака делали неразличимыми день и ночь. К тому же мы очень уставали. Спали мало. Ночью или полеты в сложных метеоусловиях, или ожидание мало-мальски сносной погоды, чтобы взлететь. Днем наваливалась бессонница от перенапряжения. Только забудешься тяжелым сном, как объявляется подъем на обед, потом получение задания. И снова к самолетам.
В эту ночь сначала все шло, как всегда: немцы стреляли, мы маневрировали. Возвращались. Заправлялись и снова уходили на задание. Уже после полуночи, отбомбившись в пятый раз, мы взяли курс домой. При подходе к Керченскому проливу я взглянула налево, и сердце забилось в бешеном галопе: огромное белое покрывало окутало Азовское море и собиралось покрыть Таманский полуостров. Я попросила летчицу жать на всю железку, но мое «скорее» оказалось пустым, ибо туман двигался быстрее, чем мы летели. На беду, усилился ветер, и мы почти не продвигались вперед. Самолет как будто буксовал. Было такое ощущение, что его за хвост тащило в море. Заместитель командира эскадрильи Худякова, в экипаж которой меня только что перевели, назначив штурманом звена, пропела с горечью: «Прощай, любимый берег...» Решили снизиться, но ветер, видно, всюду разгулялся не на шутку. На выбранной нами высоте он был попутно-боковым.
Мы еще не достигли берега, когда туман наглухо закрыл его. Нам оставалось только одно — идти по интуиции. Представьте наше полнейшее одиночество. Радио на самолете нет. И специальных аэронавигационных приборов на По-2 не существовало, чтобы определиться без звезд среди ночи и тумана. Куда лететь? Представилось, что кругом пусто: ни земли, ни неба, одна тьма — и что мы среди этой тьмы подвешены в пустоте на гнилой веревке. Веревка лопнет, а мы хрясь — и упадем. Бросило в жар, даже волосы зашевелились, и показалось, что они шлем сдвинули, сердце ударило с полной силой. Я вдруг различила внизу темные пятна, не закрытые еще туманом. На душе стало легче. Но через мгновение подумала: «Что там — земля или море? Не разберешь». Признаться, я было растерялась. Доберемся ли мы до своих? И вообще сумеем ли мы найти место для посадки? Странное ощущение испытываешь в тумане: будто все нереально, как будто плывешь по белой реке неведомо куда. Кажется, что ты сам летишь на обветшавших крыльях и вот-вот упадешь. Чтобы поверить в обитаемость мира в такой обстановке, когда даже крыльев самолета не видно, требуется усилие. И тут уж не до красок природы, в голове вертится одна мысль: «Где упадем?»
Вдруг, когда я уже отчаялась, впереди слева, на горизонте, сверкнула огненная точка. Как я обрадовалась: конечно же это аэродром! Конечно же маяк! Ведь здесь нечему светить — по ночам соблюдается по всей Тамани светомаскировка. Но огонек померцал немного и угас. То была звезда. Всего на несколько минут проглянула она над горизонтом, между облаками и пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс. Я подумала: «Так можно совсем заблудиться в пространстве». Всматриваясь вниз, я искала хотя бы огонек, хотя бы трепетный свет какой-нибудь фары. Даже это, в сущности, бесполезное мерцание могло послужить маяком. Оно говорило хотя бы о том, что мы летим над твердой землей. Где-то она существует, над нею летят другие летчики, и они, наверное, знают о том, что находится под ними. А что известно мне, кроме тумана и ночной мглы?
