Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти
Тетя Луиза сервировала на террасе чай с изысканностью, напоминавшей Англию. Вокруг по-прежнему были павлины и розарии, виденные мной в детстве. Не стану возвращаться здесь к теме, уже оркестрованной мной в связи с Флемалем: загазованный воздух, загрязненная вода, земля, изуродованная тем, что наши предки искренно считали прогрессом — оправдание, которого у нас уже нет. Но участь Флемаль-Гранд грозила и Маршьенну. По ту сторону пруда, позади уже сократившегося пространства парка, фабричные трубы изрыгали свою дань индустриальному владычеству, доходы от закладки которого пополняли кошельки Эмиля и Арнольда. Прежде чем разлить чай, тетя Луиза краешком вышитой салфетки незаметно отерла севрскую чашечку, на которую осело несколько черных молекул.
В 1956 году я включила Маршьенн в список мест, которые хотела вновь увидеть в Бельгии. Мне показалось, что парк, превращенный в городской, стал меньше — но надо делать скидку на то, что воспоминания многое преувеличивают. Парк поддерживали в хорошем состоянии, хотя и с долей холодноватой официальности. Замку была уготована одна из самых счастливых судеб, какие могут выпасть на долю покинутых жилищ: с некоторых пор в нем разместилась муниципальная библиотека. Комнаты первого этажа содержались в том убогом виде, который присущ местам, взятым на попечение муниципалитетом; но, пожалуй, картотеки и полки с пронумерованными книгами уродовали их меньше, чем в свое время роскошная мебель Второй Империи. Я не увидела ни китайского будуара, раззолоченного и лакированного, ни часовни — здесь когда-то, отодвинув снятые с надгробий и расставленные вдоль стен плиты, Жан показал мне тайник, где скрывался священник. Эти гравированные или скульптурные памятники были теперь водворены в приходскую церковь. Они присоединились там к памятникам более позднего времени, которые еще сохранились на своих местах: я увидела надгробие Гийома Билькена и его вдовы, урожденной Байенкур-Курколь, выполненное с суховатой элегантностью XVIII века — его украшали маленькие колонны и белые урны на черном фоне. Одна или две затесавшиеся сюда плиты были отмечены величавым и строгим стилем начала XV века; другие — поздней орнаментальной готикой, а может, имитирующим готику Ренессансом. Маленькие собачки, лежащие у дамских ног, придавали прелесть этим своеобразным обломкам. Надпись на надгробии некой Иды де К. навела меня на мысль, что оно попало сюда из старинной часовни во Флемале, но мои геральдические познания были слишком скудны, чтобы разобраться в выщербленных знаках и щитах.
Пожилая женщина, которая пришла вернуть книгу в библиотеку, узнала меня, а может, услышала мое имя. Это была старая горничная тети Луизы. Она сообщила мне последние — в полном смысле слова — новости о семье: хозяйка умерла до войны, и я остереглась упомянуть кое-какие подробности, которые недоброжелатели, явно продолжавшие травить ирландку, сообщили мне о ее закате. Если верить им, тетя Луиза воспылала пристрастием к напитку своей родной страны — виски. Находясь под присмотром Арнольда и Жана, когда они бывали дома, а в остальное время под присмотром старых служанок, Которые пресекали недозволенные покупки, она обратилась к более скромным стимуляторам: мятной водке и ванильной настойке, бесчисленные бутылки из-под которых будто бы были найдены в ее комнате. Моя собеседница несомненно отвергла бы с негодованием эти сплетни. Но даже если это правда, только тупой ригорист станет возмущаться тем, что старая женщина, чувствуя приближающийся конец, пытается, как умеет, подкрепить свои силы, пусть даже не самым лучшим с медицинской точки зрения способом. Холодная, как лезвие кинжала, мятная водка, черная ванильная эссенция и даже терпкое виски, из всех трех самое, на мой вкус, противное, становятся тогда талисманом против смерти, бесполезным, как все талисманы.
Сидя рядом со мной на скамейке в парке, моя собеседница продолжала свой рассказ, впрочем, очень короткий. Г-н Жан оставил дипломатический пост, который занимал в 1940 году, и записался в Royal Air Force34 — этот окольный путь часто выбирали патриоты, когда их родина раздиралась между нейтралитетом и участием в войне. Вступив позднее в одну из групп Сопротивления, он в 1944 году был убит шальной пулей. В живых осталась его дочь. Позднее я узнала, что примерно в ту пору, когда состоялась эта беседа, она вышла замуж и вскоре погибла в автомобильной катастрофе. Эта ветвь и с нею имя угасли бы со смертью Жана, если бы дядя Эмиль перед смертью не узаконил передачу своего имени отдаленным родственникам. Оно встречается и теперь.
Незадолго до своей смерти Арнольд, уже изрядно одряхлевший, вновь сошелся с матерью Жана. За время их разлуки она стала профессиональной прорицательницей. Овдовев, она вновь вернулась к этой профессии, и мне говорили, что она распространяла карточки, где внизу слева указывались часы, когда она дает консультации. Последнюю деталь мне сообщил на приеме в одном из бельгийских городов модный молодой литератор, который прыскал со смеху, излагая эту развязку. Я же, задаваясь вопросом, не приходила ли в те годы плакать у стен Маршьенна ирландская Бенши35, жалела эту наделенную даром провидения мать, которая, быть может, разделила участь всех пророчиц — знать грядущее, не будучи в силах его предотвратить.
В 1824 году мой прадед, двадцатипятилетний Жозеф-Гислен получил от Вильгельма I Голландского, которому Венский конгресс вверил Бельгию, чтобы надежнее защитить ее от постоянных притязаний французов, подтверждение своих дворянских грамот. К этой мере, ставшей необходимой в эпоху непрерывной смены государственной власти, прибегали многие бельгийцы. Шесть лет спустя, когда революция 1830 года развела Бельгию с Голландией, Жозеф-Гислен предстает перед нами полковником городской милиции и бургомистром Маршьенна, где он и умер в возрасте восьмидесяти лет, успев жениться дважды — нас здесь интересует лишь его первый брак. В начале того же бурного 1830 года он сочетался браком в замке Бовери, что в Сюарле, неподалеку от Намюра, с наследницей замка, двадцатилетней Флорой Дрион. От этого союза, который очень скоро оборвала смерть, родился мой дед Артур.
Только совсем недавно мне удалось собрать кое-какие сведения об истории Дрионов, хорошей семьи из местного патриархата, полуаристократической, полубуржуазной. «В нашем роду нет людей, подвизавшихся на военной стезе», — сказал мне нынешний представитель семьи, подвизающийся на стезе литературной. И однако в роду насчитывается четверо или пятеро лейтенантов и прапорщиков, служивших Испании. Есть также один францисканец-реколет, которого Клемент XI послал миссионером в Китай, где он, как и подобало человеку в его рясе, принял сторону францисканцев в Споре об обрядах36 и, говорят, был убит по наущению иезуитов. В 1692 году, когда Людовик XIV с пышной свитой отправился в Намюр, осада которого бесцветно воспета Буало, тогдашний представитель семейства Дрион удостоился чести предоставить королю кров на одну ночь в своем имении Жилли. Эпоха оголтелого национализма еще не настала: для этого лояльного подданного короля Карла II37 было совершенно естественным почтительно принять у себя монарха вражеской страны. Французский король, вероятно, не желавший давать аудиенцию провинциальным гостям, потребовал, чтобы при его вечерней трапезе присутствовали только члены хозяйской семьи. Спустившись в гостиную, он увидел большую толпу. «Государь, здесь только мои дети и внуки», — пояснил патриарх-хозяин. Другой патриарх, его внук Адриен, удостоился более неприятного отличия — он оказался одним из шестерых жителей Шарлеруа, каждому из которых захватившие в 1793 году город якобинцы вменили в обязанность заплатить, и притом в течение двух часов, десять тысяч ливров контрибуции — обязанность почти такая же тяжкая, как лечь под нож гильотины.
