Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти
Едва пришли к концу смутные времена, Анн-Мари снова принялась рожать одного ребенка за другим. Перерыв в этой череде родов, пожалуй, наводит на мысль, что Пьер-Луи отослал жену из занятого врагами замка и некоторые штрихи жизни моей прабабки при санкюлотах, которые я пыталась вообразить — чистой воды вымысел. Как бы там ни было, к пяти детям, которые у Анн-Мари уже были, прибавились еще четверо; один из них — Жозеф-Гислен, родившийся в 1799 году, был моим прадедом. Его старший сын, мой дед, навсегда уехал из Маршьенна около 1855 года, но дети от второго брака остались там, и к концу Второй мировой войны их потомки еще обитали в этом замке.
Ребенком я всего один раз была в Маршьенне, и запомнились мне только цветники и крикливые павлины. Вновь я приехала туда в 1929 году во время длительной поездки в Бельгию, где я не была 20 лет и где возобновила связь с моими родственниками по матери, которых знала только по рассказам. Моя двоюродная бабка Луиза приняла меня с той немного застенчивой доброжелательностью, какая часто отличала хорошо воспитанных англичанок ее поколения. Родившаяся в Лондоне Луиза Браун О'Мира по крови была частично или даже полностью ирландкой; любившие ее говорили, что она из хорошей семьи; недоброжелатели утверждали — впрочем, это второе утверждение отнюдь не обязательно противоречит первому, — что мой двоюродный дед Эмиль-Поль-Гислен познакомился с Луизой и женился на ней в Брайтоне, где она была всего лишь молоденькой гувернанткой. Даты, указанные в документе (разве что в силу необходимости они были указаны весьма неточно) опровергают прочие измышления, еще более злонамеренные, которые касаются рождения их первого ребенка. «Человек чести, он женился на той, кого любил», — говорит, заходя почти так же далеко, наивный биограф семьи. Первые годы этого романтического супружества прошли в имении Эмиля-Поля в Голландии, откуда, на время разлученный с родными, он посылал своему двоюродному брату Октаву Пирме, который был в некоторой степени женоненавистником, письма, прославлявшие его супружеское счастье.
Его сын Эмиль стал карьерным дипломатом. Консерватор в силу темперамента и потому даже не имевший нужды подкреплять свой консерватизм политическими принципами, он был представителем старой гвардии зиждителей Протокола, которого весьма ценили в гостиных Вашингтона, где он два раза весьма удачно женился, но не имел детей ни от одной из жен. Можно подумать, что я описываю еще одного Норпуа32, но у этого валлонца с примесью ирландской крови был вкус к жизни, который не ощущается за хорошими манерами прустовского дипломата. Эмиль любил миловидных девушек, вкусную еду и хорошую живопись. Два последних пристрастия превратили его лондонское жилье в приятное убежище для членов бельгийского правительства в изгнании между 1940 и 1945 годами. Человек довольно резкий, он не пользовался любовью родственников, по крайней мере некоторых, и отличался причудами, свойственными тем, кто делает только то, что им нравится. Будучи послом в Китае сразу после восстания Боксеров, когда правительство Цзу Хси33 согласилось выплатить возмещение за разрушенные здания дипломатических миссий, он добился, чтобы его посольство было построено по образцу Маршьенна; из Бельгии нумерованными посылками были доставлены не только планы, но кирпичи и черепица. Удивительное здание сохранилось по сей день и, кажется, сдано Бельгией посольству Бирмы до тех пор, пока оно не перейдет во владение Китайского государства. Внутри эта диковинка была вполне современной. Однажды Эмилю де К. де М. удалось добиться, чтобы две молоденькие принцессы императорской крови, до той поры никогда не покидавшие пределов Запретного города, приняли приглашение отужинать в его доме; за кофе возникла минутная тревога — высоким особам понадобилось незаметно отлучиться, но больше они не вернулись. Их стали искать: они без устали спускали воду в одном усовершенствованном заведении, каждый раз вызывая маленькие шумные водопады, которым вторили взрывы их звонкого смеха. Описанный вечер стал одним из светских триумфов дяди Эмиля.
Этот удачливый человек умер в 1950 году дуайеном дипломатического корпуса в Лондоне, где ему устроили пышные похороны, воздав почести одновременно исчезающему человеческому типу и растерзанной двумя войнами стране, которую он так долго представлял. От одного из его коллег я знаю, что в месяцы, предшествовавшие его смерти, Эмиля мучили горькие сожаления; ему казалось, что всю свою жизнь он был всего лишь официальной куклой, увешанной орденами марионеткой, которую дергал за ниточки Протокол и которая двигалась на фоне декораций, обреченных вскоре исчезнуть. Сами эти сожаления доказывают, что на самом деле он был чем-то большим.
Его младший брат Арнольд, который желал одного — спустя рукава управлять своим имением в Маршьенне и другим, в Нидерландах, был любезным светским человеком. Он разъехался с женой, женщиной своего круга, наделенной, а может быть, ушибленной даром ясновидения. Жан, их сын, на несколько лет меня моложе, очаровал меня своим пристрастием к диким животным. Он приручил лисицу, которую водил на поводке в ошейнике из синего бархата; животное с умными глазами, с густой шерстью цвета осеннего клена, послушно следовало за ним, сохраняя однако ту ползучую наискосок походку, какая бывает у щенков, когда их учат ходить на поводке.
Бедекер 1907 года уверяет путешественника, что прекрасная коллекция живописи в Маршьенне заслуживает, чтобы ее посмотрели. В 1929 году ее уже не было в замке — полагаю, она украшала в то время посольство Эмиля. На стенах гостиной в стиле Второй Империи были развешаны большие портреты в духе весьма романтизированного реализма на манер Курбе: мужчины с тросточкой, бродящие по лесным аллеям, амазонки, грациозно опирающиеся о бок своей лошади. В углу один из Байенкур-Курколей XVIII века, бывший епископом Брюгге, воскрешал дореволюционные времена. Тетя Луиза положила мне на колени картонную коробку с миниатюрами. Мое внимание привлек портрет молодой женщины в белом муслиновом платье с короткой талией — у нее была бледная кожа португалки или бразильянки и черные вьющиеся волосы под прозрачным белым чепцом. На обороте выцветшими буквами было выведено имя модели — Мария Лиссабонская. Хозяйка дома ничего не знала об этой женщине, кроме того, что она не принадлежит к числу моих прямых предков, а, кажется, к потомкам от второго брака. Я упоминаю ее здесь только потому, что мне иногда хотелось использовать ее имя и облик в каком-нибудь романе или поэме.
Тетя Луиза сервировала на террасе чай с изысканностью, напоминавшей Англию. Вокруг по-прежнему были павлины и розарии, виденные мной в детстве. Не стану возвращаться здесь к теме, уже оркестрованной мной в связи с Флемалем: загазованный воздух, загрязненная вода, земля, изуродованная тем, что наши предки искренно считали прогрессом — оправдание, которого у нас уже нет. Но участь Флемаль-Гранд грозила и Маршьенну. По ту сторону пруда, позади уже сократившегося пространства парка, фабричные трубы изрыгали свою дань индустриальному владычеству, доходы от закладки которого пополняли кошельки Эмиля и Арнольда. Прежде чем разлить чай, тетя Луиза краешком вышитой салфетки незаметно отерла севрскую чашечку, на которую осело несколько черных молекул.
