Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
С бесконечными предосторожностями я дотянулся развилкой костыля до тоненькой талии Дуллиты. Во мне дрожью нарастало такое напряжение, что я закусил губу и струйка крови потекла по моему подбородку. Что я сейчас Дуллита, как будто почувствовав мое движение, обернулась и без всякого страха перегнулась назад, так что ее тонкая талия оказалась в развилке костыля. Ее лицо было самым прекрасным в мире, ее улыбка радугой перебросилась к моей улыбке. Я опустил глаза и всадил костыль в зазор между плитами террасы. Затем я подошел к Дуллите и выхватил колесо у нее из рук.
– Ни мне, ни тебе!
И бросил его куда-то в пустоту, где оно исчезло навсегда. Жертвоприношение свершилось. С тех пор костыль стал для меня символом смерти и одновременно символом воскрешения.(В этой моей истории колесо точь-в-точь соответствует агнцу, в жертвоприношении Авраама заменившему Исаака. Его смысл также, безо всяких иносказаний, – смерть Дуллиты и Галючки Редивива, подразумевающая, таким образом, возможность воскрешения.)
Часть вторая
Глава шестая
Юность – Кузнечик – Исключение из коллежа и конец европейской войны
Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно летнее утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением Нарцисса, увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно покрывали мой лобок и поднимались к животу.
С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать его по всей длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий все секреты своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играющим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска колечко, а когда послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказался отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий пляж и небо. Время от времени я прорывал пленку из слюны, протыкая ее острием другой, невыдранной волосинки лобка – бессознательно разрешая тем самым загадку девственности.
Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, странности, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в детстве. Я не хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим желанием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неистовой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась к антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король стал анархистом! Из принципа я был против всего. С малых лет я безотчетно делал все, чтобы «отличаться от других». В юности я делал то же, но нарочно. Стоило сказать «нет» – я отвечал «да», лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смотрел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя то таким, то эдаким заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе: «Я сам по себе!», «Я сам по себе!». Под сенью знамени, на котором были впечатаны эти слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира, я считал, что буду неуязвимо одинок до самой старости.
Я избегал девушек, которые со времен криминальной сцены в «Мулен де ла Тур» казались мне самой большой опасностью для моей души, такой уязвимой перед бурей страстей. Однако я собирался быть всегда влюбленным – но при условии, что никогда не встречу предмет своего желания, девушку с перекрестка соседнего города, которую я точно не увижу.
Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позволяли моим чувствам скользить от одного женского образа к другому посреди самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью лиц, целиком зависящих от моей всемогущей воли.
Подобно тому, как на уроках г-на Траитера я мог по своему желанию и вкусу разглядеть в облаках каталонского неба «все, что пожелаю», я стал абсолютным демиургом жизни своих чувств, сформулировав, таким образом, свой' первый принцип идентичности. Любовь подчинялась воображению и все возвращалось на круги своя – к Галючке.
Я уже говорил, что моя сверхиндивидуальность проявлялась в антисоциальных наклонностях. С начала учебы на бакалавра они обрели форму абсолютного дендизма, мистифицирующего и противоречивого. Случайность придавала театральности любым моим действиям, закрепляя тем самым мою собственную легенду.
После христианской школы Братьев я поступил к Братьям Маристес, которые давали среднее образование. В этот период я претендовал не сенсационные открытия в математике, которые позволили бы мне заработать денег. Я покупал монеты по 5 сантимов на монеты по 10 сантимов. Игра была никому не понятной и очень разорительной. Истратив все свои деньги, я прикинулся, что заношу счета в секретную записную книжку, которую бережно спрятал в карман. После этого я довольно потирал руки.
– Ура, еще раз в выигрыше!
И отходил от своей импровизированной кассы, изображая невольно прорвавшуюся радость, которая как бы говорила: «Глупец, я тебя облапошил!» Мои товарищи восклицали: «Он поистине сумашедший!». Я наслаждался этими словами.
Чтобы удивить товарищей, я придумал нападать на них по вечерам при выходе из коллежа. Жертвами становились дети слабее меня. Первое нападение я совершил на мальчика лет тринадцати, который как животное пожирал свой хлеб и шоколад: кусок хлеба, кусок шоколада, кусок хлеба, кусок шоколада – и эта автоматичность с самого начала раздражала меня. Кроме того, он был некрасив, а его шоколад дурного качества. Я возненавидел его. Делая вид, что поглощен чтением книги князя Кропоткина,(Я никогда не читал этой книги. Но мне казалось, что портрет князя на обложке и даже название книги, «Порабощение хлеба», страшно разрушительны, и делают меня интересным для людей, которых я встречаю на улицах.) я незаметно подошел к нему. Моя жертва видела меня, но, ничегошеньки не подозревая, продолжала глотать свой полдник. Я немного выждал, оставив себе свободу передвижения и наблюдая, как он жадно уплетает еду в своей отвратительной, раздражающей манере. Потом внезапно я отвесил ему сильную затрещину, так что хлеб и шоколад отлетели прочь. Он был удивлен и так долго соображал, что это с ним случилось, что я успел убежать подальше. Он не стал догонять меня, а нагнулся, чтобы подобрать еду и продолжить полдник.
Безнаказанность моего удара подогрела мою дерзость. Я уже не мог не нападать. Злоба и презрение не играли уже никакой роли, мной овладела лишь тяга к приключениям и к осуществлению намеченного.
