Исаак Кобылянский - Прямой наводкой по врагу
* * *
В Князевке мы простояли недели две, жили в домах местных жителей. В тридцатилетнего командира четвертого орудия Георгия Колбанова по-настоящему влюбилась хозяйка дома. Когда мы уезжали, она, проливая слезы, при всех обнимала и целовала его. К месту следующего расположения полка, маленькому городку где-то у границы Ростовской и Луганской областей, вела грунтовая дорога. Мы не проехали и полпути, когда передок четвертого орудия наехал на когда-то установленную противотанковую мину. Оглушительный взрыв потряс всю колонну. Хорошего человека, отличного воина Колбанова сразило насмерть. Ездового пары коренных ранило. Пушку разворотило, оба коренника пали. Батарея прибыла на место намного позже других подразделений полка. Следующим утром мы похоронили Георгия со всеми воинскими почестями на местном кладбище.
И в этом городке мы пробыли недолго. Начиная со второй половины апреля нас почему-то несколько раз переводили из поселка в поселок. Несмотря на переезды, настроение было хорошее: ни бомбежки, ни обстрелов.
В эти же дни дивизия постепенно пополнялась. В батарею пришло трое опытных артиллеристов, они побывали в госпиталях после ранений. Два молодых солдата прибыли из запасного полка. Еще два сорокапятилетних «деда» были мобилизованы в недавно освобождённых районах Ростовской области. Один из них, небольшого роста усатый Шумченко, профессиональный кузнец, заместил исчезнувшего в Новой Надежде Сучкова. Шумченко прибыл к нам вместе с семнадцатилетним сыном, которого определили повозочным, чтобы был под присмотром отца. Спустя несколько месяцев новый кузнец отлично проявил себя еще на одном поприще: Шумченко мастерски смешивал убийственно-крепкий самосад с ароматным, но безвкусным трофейным румынским табаком.
Где-то в первой половине мая мы расположились в небольшом поселке Власовка на Луганщине и провели там больше недели. Этот период заслуживает отдельного рассказа.
Маленькие радости пребывания во втором эшелоне
Всеобщему благодушному настроению способствовали не только ласковая погода и немыслимая на войне звенящая тишина, но и возможность согреть вдоволь воды для купания и стирки, ну и, конечно, нехитрое, но достаточно обильное регулярное горячее питание. К этому добавлю очень редкие визиты полкового начальства и неутомительные каждодневные учения. У меня в эти дни был еще один повод для хорошего настроения: недавно мне было присвоено звание гвардии младшего лейтенанта, и здесь я впервые получил «командирский паек» (включая ароматный табак вместо отвратительной махорки) наравне с остальными офицерами батареи.
Пятеро офицеров и полтора десятка солдат нашей батареи расположились на просторной усадьбе семьи из трех человек, назову их Корнеевыми. Офицеры жили в доме хозяев, а солдаты спали в сарае на сене. Две уцелевшие в минувших боях пушки мы поместили в небольшом фруктовом саду рядом с домом. По ночам около пушек находился часовой. Взвод боепитания, старшина, повар, ездовые, обоз, орудийные передки и вся наша «конная тяга» размещались в двух усадьбах на противоположной стороне улицы. Командир батареи, старший лейтенант Винокуров, отшельник по натуре, жил в маленьком соседнем доме.
* * *
Владелицей усадьбы, где мы остановились, была Анна Васильевна Корнеева, лет сорока пяти, высокая полная блондинка с правильными чертами миловидного лица. Бросались в глаза ее пышные косы, собранные на затылке в большой тугой узел. Опущенные книзу уголки губ на спокойном лице говорили о какой-то затаенной печали. Позже мы узнали, что в Ростове-на-Дону жил ее двадцатипятилетний сын, связь с которым оборвалась минувшей зимой. По утрам Анна Васильевна уходила на работу в поселковый совет, где занимала какую-то ответственную по местным масштабам должность. Днем появлялась, сначала возилась с коровой, затем обедала и снова шла в совет, на этот раз ненадолго.
Усадьба Корнеевых была обнесена глухим забором. Рядом с калиткой стоял деревянный одноэтажный дом не то с крыльцом, не то с террасой. День-деньской здесь сидел в кресле пораженный параличом одноглазый муж Анны Васильевны. Ему лет пятьдесят, он всегда ухожен, аккуратно одет, выбрит. На нем старого образца гимнастерка без знаков различия, на груди потускневший орден Красного Знамени, полученный, кажется, за отличие в боях Гражданской войны, с которой Корнеев вернулся без одного глаза. Правая рука парализована и обычно лежит на перевязи. Я всегда старался обходить его стороной, мне было как-то не по себе смотреть на его перекошенное лицо с черной повязкой, закрывающей правый глаз, и бессмысленным взглядом левого, который, казалось, вот-вот выйдет из глазницы. Если оказываешься рядом, Корнеев сразу же пытается заговорить с тобой, но вместо речи издает нечленораздельные звуки. Видя, что его не понимают, возбуждается и начинает истерически рыдать. Через минуту к нему подходит седая старушка-мать, берет сына за парализованную правую руку, что-то шепчет в ухо, и спустя минуту-другую он утихает. Если такое случается, когда Анна Васильевна дома, она выходит на крики мужа и, не произнося ни звука, приподымает его с кресла и уводит, точнее, уносит в дом. Истерика прекращается мгновенно...
Итак, к троим обитателям дома Корнеевых прибавилось пятеро офицеров. Нас поместили в самую просторную комнату, столовую. Кроватей здесь не было, и хозяева предоставили нам несколько половичков из старых стеганых одеял. В нашу пятерку входили тридцатипятилетние политрук батареи Степан Сысолятин, замкомбат Алексей Акимов и командир взвода боепитания Григорий Бречко, а также двое двадцатилетних — мой фронтовой напарник и друг лейтенант Иван Камчатный и я, оба — командиры огневых взводов.
Наше с Ваней сближение началось, когда я был назначен командиром первого огневого взвода, сравнявшись с Ваней по занимаемой должности. Весной 1943 года мы уже были друзьями. Несмотря на большую разницу в происхождении и условиях довоенной жизни (Ваня вырос в селе), хорошо понимали друг друга. Иван был опытнее меня во многом, что требовалось знать и уметь в условиях фронтовой жизни. С готовностью передавал мне свой опыт.
* * *
Первый день нашего пребывания во Власовке был посвящен отдыху после ночного марша и размещению техники, обоза, людей, лошадей. Вскоре после обеда к нам в «офицерскую комнату» пришел улыбающийся старшина. Из какой-то сумки он извлек и поставил на стол наш совокупный офицерский паек: две небольшие селедки, пачку курительного табака, баночку, как объявил старшина, сгущенного молока и пять 200-граммовых пачек печенья. Было решено главную часть пайка «освоить» безотлагательно. Разделить табак на четыре кучки (Сысолятин не курил) не составило труда, и вскоре все курящие с наслаждением задымили, а Степан в это время разделал селедки и нарезал хлеб. Мы дружно набросились на это изысканное кушанье, и буквально через несколько минут мне с Ваней выпало убирать объедки и мыть посуду. Оставалось расправиться с загадочной баночкой, на которой не было этикетки. Вскрыв ее, мы обнаружили вязкую тускло-белую массу. Разложили поровну на пять блюдец. Не дожидаясь остальных, я зачерпнул чуть-чуть этой массы с края своей порции, притронулся языком и, ощутив сладость, отправил в рот: Четверо товарищей уже начали следовать моему примеру, когда Сысолятин, присмотревшись, объявил: «Да ведь это настоящая малофейка (по-научному сперма)!» Не успел он окончить свое шутливое объявление, как изнутри Акимова раздались угрожающие звуки, Алексей отшвырнул от себя блюдце и, плотно прикрывая рот ладонью, выбежал прочь из комнаты. Оставленную порцию мы добросовестно разделили на четверых. Сгущенное молоко нам пришлось по вкусу (увы, до самого конца войны мы его больше не видели)...
