Герман Гессе - Письма
Эта вчерашняя почта, принесшая Ваше письмо и «Рундшау», была загружена и кое-какими другими дарами, не стану ими Вам докучать, но среди них было одно письмо, которое Вас позабавило бы. Оно пришло из Баварии и начиналось четверостишием:
Пользуйся золотыми часами юности,
Они безвозвратны,
Ускользнув, исчезнув,
Юность не возвращается!
Первые строки этого длинного, очень забавного письма таковы:
«Чтобы напомнить Вам о моей персоне, нужно прежде всего перенестись на много лет назад; стоял 1928 год, когда мне довелось познакомиться с Вами и Вашим господином племянником на октябрьском празднике в заведении «Винодел Фендль»; я была в сопровождении своего отца и дядюшки, вскоре завязалась приятная беседа, во время которой Вы вручили мне свою визитную карточку; тогда я не подозревала, что передо мной такая выдающаяся личность». Чтобы я узнал ее, корреспондентка описывает себя так: «Ваша покорная слуга была маленькая толстушка, черненькая и озорная; ну вот теперь Вы представляете себе меня». Чудесное письмо! Десятки лет спустя, стало быть, я снова нападаю на след того авантюриста, который когда-то долгие годы играл Гессе в Берлине, Мюнхене и во многих других местах, знакомясь с девушками, доводил дело чуть ли не до помолвки, во всяком случае, до крупного денежного займа и имел визитные карточки, на которых под фамилией значилось: «Автор «П. Каменцинда», «Под колесами», «Демиана» и т. д. и т. д., сотрудник «Франкфуртер цайтунг», «Берлинер тагеблатт» и т. д. и т. д.». Благодаря Зуркампу, пытавшемуся накрыть этого Круля, я как-то увидел такую его карточку, она выглядела так, что любой из нас, взглянув на нее, расхохотался бы, но этот малый знал свою публику и много лет добывал этими карточками средства к жизни, создав мне в кругах, куда я иначе вряд ли проник бы, весьма сомнительную репутацию. Видимо, он был шармёр, если маленькая толстушка поныне не забыла его.
Дорогой господин Маас, теперь я написал столько, сколько способен за утро, больше мне не позволяют глаза и пальцы, ибо с писанием связана еще и упорная борьба с сорокапятилетней машинкой, почти такой же немощной, как я, машинкой, которая после каждой новой починки обнаруживает новые слабости и пороки. Надо заканчивать. Жена шлет Вам множество приветов, будь Вы здесь, она потащила бы Вас к разным врачам. Ах, найти бы Вам такого, который нужен! Сердечный привет Вам от Вашего
Петеру Зуркампу
3.5.1946
Дорогой господин Зуркамп!
Ваше милое письмо, где Вы пишете о «Письме Адели» и т. д., я получил в двух экземплярах, один только вчера, другой – уже несколько дней назад. С участием читал я также о Вашей поездке, о встрече с родиной и матерью, о приятном англичанине.
Но то, что я часто писал Вам о своем творчестве, Вы, как и многие другие друзья, поняли совершенно превратно. Я никогда ни секунды не сомневался в том, что мое творчество, по крайней мере часть его, останется жить. Я неплохо знаю литературу этого века, особенно немецкую, и довольно точно представляю себе место, которое занимает и сохранит в ней моя работа. Как могли Вы вычитать в моем письме какие-либо сомнения на этот счет? Нет, но ведь совсем другое дело тот факт, что работа эта сейчас погублена, ценность труда моей жизни заморожена и мне ни материально, ни морально не дожить до ее восстановления. В этом ничего не меняет и бесконечный поток писем, все эти годы прибывавший ко мне из всех стран, одно время оскудевший, а теперь снова набирающий силу. Меня вспоминают, меня снова считают авторитетом, меня упрекают за то, что я не обзавожусь хорошим издателем, который быстренько переиздаст мои книги, но извлечь из моего творчества и моей жизни какие-то морально-политические уроки, поискать в нем чего-то другого, чем красивость и музыкальность, это никому не приходит в голову. Баста!
Напечатанное письмо посылаю Вам сейчас вторично. Получили ли Вы репортаж Шнетцера? И как обстоит дело с Вашим приглашением? Приглашение моих сестер, которое тянется столь же долго, теперь наконец близится к осуществлению.
Д-ру Пауле Филиппсон, Базель
май – июнь 1946
Дорогая, глубокоуважаемая госпожа Филиппсон!
Спасибо за Ваше доброе письмо! Я, правда, не могу разделить Ваших радужных взглядов на будущее и на влияние, которое окажет на немецкое мышление «Игра в бисер». Я человек усталый, разочарованный и скептический и пока даже не верю, что какая-либо моя книга там, в Германии, действительно выйдет; и все же Ваше милое письмо доставило мне радость. Практически дело обстоит так, что Зуркамп уже больше года назад получил лицензию и анонсирует «Игру в бисер»; но, даже если сегодня или завтра действительно удастся приступить к печатанию, бумаги, на которую может надеяться Зуркамп, хватит самое большее на тысячу экземпляров.
Своим «Письмом в Германию» я уже совсем недоволен; тем не менее я заказал несколько сотен оттисков, которые еще не готовы, специально, чтобы разослать их по Германии. Но что факт, то факт: у немецкого народа в целом нет ни малейшего чувства ответственности за то, что он причинил миру и себе самому. Доносятся отдельные голоса вроде трогательного голоса госпожи М., чьи строки мне довелось прочесть. Но они крайне редки, и как раз этим немногим, вовсе не нуждающимся в напоминаниях о действительности, причиняешь своими неуклюжими попытками только боль, я уже не раз в этом убеждался и предпочел бы вообще замолчать. Но когда каждый день приходит кипа писем, нельзя оставаться совершенно бездеятельным. Ах, все неверно, что бы ты ни сделал в таком положении! Если бы можно было практически помочь! Пока я отправлял посылки в Германию, у меня не было чувства, что я делаю что-то бесполезное, но, за тремя исключениями, – а посылок было послано много – подтверждений насчет их доставки не поступало!
И все-таки не перестаешь полагать, что должны же со временем и в Германии заговорить о том, что народу не надо быть только объектом, только управляемой и насилуемой массой, а можно быть правомочным и способным отвечать за свои поступки субъектом.
Несколько дней подряд почти не прекращались грозы, а с тех пор чуть ли не без перерыва льет дождь, и везде целые озера воды, и стало холодно. Но из валисского замка Мюзо мы позавчера получили букет роз из сада Рильке, присланный Региной Ульман, которая сейчас там. А из моего родного городка Кальва французская администрация пригласила меня приехать на затеваемый гессевский праздник. Я посмеялся и вспомнил: когда-то, еще в начале первой войны, в кальвском местном совете прозвучало предложение назвать моим именем улицу, но нашлись умные люди, которые тогда уже предчувствовали, что я скоро стану, чего доброго, не украшением, а позорным пятном, как то и случилось, и от проекта этого отказались. […]
