Израиль Рабкин - Время, люди, самолеты.
Запомнились наши поездки на обед. В пяти – семи минутах езды на берегу большого водоема находился полупустой в дневные часы ресторан. Уютная обстановка, приятная беседа, и час обеденного перерыва пролетал незаметно. Говорили, конечно, не о служебных делах (по молчаливому уговору о них прекращали говорить, как только машина выезжала за ворота завода), а обо всем, чем мы жили тогда, что нас интересовало и что составляло духовный мир нашего поколения.
Темы бесед, конечно, стерлись в памяти, но атмосфера, в которой они проходили, запомнилась. Она была легкой, непринужденной, наполненной искренним чувством доброжелательности и уважения к собеседнику. Тон задавал Лавочкин. Находясь, как правило, в хорошем настроении, он умел выбирать интересные темы, вовлекать в их обсуждение собеседников, умел подбрасывать подходящие к случаю шутки. Они не только веселили участников беседы, но и подкрепляли его аргументацию, его точку зрения. Что касается Никашина, то он был более сдержан, но хорошо понимал шутку и умел ее ценить.
9 августа все работы в цехе были закончены, и самолет вывели на аэродром. Начались наземные работы, с которыми возились девятого, десятого и большую часть субботы, одиннадцатого августа. Мы предложили было перенести вылет на понедельник, но заводские товарищи, сославшись на взятые ими обязательства, стали упрашивать не откладывать полет.
Алексей Иванович пошел им навстречу, и полет состоялся. Он продолжался 20 минут. Летчик проверил поведение самолета на многих режимах и остался доволен. Но завершить его благополучно не удалось. Помешали два крайне неблагоприятных обстоятельства. Во-первых, совпадение направления посадки с положением огненного шара заходящего солнца, а во-вторых, отвратительное состояние заводского (грунтового) аэродрома. Когда Никашин заканчивал выравнивать самолет, солнце лишило его возможности правильно определить высоту и вовремя увидеть неровность на поверхности аэродрома. Произошел удар, взмывание и еще один удар самолета о следующую неровность.
Как бритвой, срезало крепление боковых подкосов обеих ног шасси. Освободившись, они пробили обшивку центроплана и вышли наружу. Не выдержали грубой посадки узел крепления костыльной установки и туннель водорадиатора.
Случай, что и говорить, был неприятный. Мы рассматривали повреждения и думали о том, сколько же времени потребуется теперь на ремонт самолета, как эта непредвиденная поломка отразится на дальнейшей его судьбе.
К самолету подъехал заместитель наркома Александр Сергеевич Яковлев. Ему, видимо, уже доложили о случившемся, и он поспешил узнать подробности. Осталось в памяти молодое, с правильными чертами и непроницаемым выражением лицо. Спокойные, строго рассчитанные движения и предельно скупые слова. Он осмотрел поврежденные места самолета. Это заняло у него всего несколько минут. Не больше времени ушло на выслушивание объяснений летчика и главного конструктора и еще меньше – на вывод, который он тут же высказал главному конструктору:
– Зря вы, Семен Алексеевич, затеяли сегодня летать. Вот простоите теперь несколько месяцев и отстанете.
После этого он сел в машину и уехал. Может быть, потом и последовали какие-то указания, но тогда… Тогда хотелось услышать от начальства не только упрек, но и призыв к действиям.
Больше всех переживал Никашин. Во всем, что случилось, он винил только себя. Он лучше других разбирается в летных делах и потому обязан был все заранее предвидеть и учесть. И состояние аэродрома, и расположение солнца относительно направления посадки. Мог бы и отказаться от полета, но пошел на поводу у заводских товарищей. Никаких утешений и ссылок на смягчающие обстоятельства он и слушать не хотел. Ничто не могло отвлечь его от мрачных дум. Он молчал и думал о случившемся, когда мы направлялись к своей воздушной «лошадке», не переставал думать об этом и в воздухе, я мог об этом судить по тому, что он не замечал, не хотел замечать хорошо знакомые ему намеки дать подержаться за ручку управления. Сколько еще времени продолжал он себя казнить потом, когда мы расстались, я не знаю.
Когда я писал эти строки и пытался восстановить в своей памяти все, что видел в Никашине, что когда-либо слышал о нем, вырисовывался удивительно цельный образ этого замечательного человека. С каждой подробностью этот образ становился все четче и зримее. И вот он уже словно живой стоит перед моими глазами, неповторимый, вобравший в себя лучшие черты советского человека двадцатых – тридцатых годов.
Алексей Иванович родился и вырос в Москве, в семье мелкого служащего, обремененного большой семьей (восемь детей). Он рано узнал нужду и труд, а с ними и смысл бурных событий, происходивших в Москве и в стране.
Подобно многим своим сверстникам, Никашин быстро Шагнул из отрочества в юность, вступил в комсомол и в 1920 году, в возрасте семнадцати лет пошел служить в Красную Армию. Воевал в полку, где комиссаром был его родной брат – Василий Иванович Никашин.
В 1923 году Алексей демобилизовался, вернулся в столицу, пошел работать на завод, а по вечерам учился в электротехническом техникуме. Сверх того успевал активно участвовать в работе комсомольской организации. Он был молод, полон энергии. Ему нравилось жить так, чтобы ни один час, ни одна минута не пропадали даром. Эти годы сыграли решающую роль в формировании замечательных черт его характера, в формировании коммунистического мировоззрения и высоких нравственных принципов – всего того, что составляло его сущность.
Он решил стать летчиком. Поступил в Ленинградскую военно-теоретическую школу ВВС, успешно окончил ее и перешел в 1-ю военную школу летчиков на Каче (под Севастополем) для практического обучения летному делу.
Сохранилось фото – Никашин в форме курсанта. Молодое симпатичное лицо с широко раскрытыми глазами. На обороте надпись, адресованная знакомой девушке: «Лена!!! Не стремись к лакомому блюду, довольствуйся ржаным хлебом. Гастрономия – пошлая роскошь. Твой Н. 16 ноября 1925 года».
Через всю жизнь Алексей Иванович пронес убеждение в том, что скромность должна быть нормой поведения человека и что стремление к «лакомому блюду», к собственному благополучию, да еще за счет других, заслуживает осуждения.
Еще одно фото, относящееся к тому же периоду. Снимок поставленного на нос учебного самолета. На обороте надпись: «Моя работа. На 17-й рулежке налетел на дорогу». В этих словах выговор самому себе. Он не хочет скрывать свою ошибку, не ищет ей оправдания, винит в ней себя и только себя.
После успешного окончания летной школы была двухлетняя служба летчиком в Смоленской авиаэскадрилье. В 1929 году в ее составе он отправляется на Дальний Восток для участия в боевых действиях на КВЖД.
