Лада Исупова - Мастер-класс
– А я в детстве несколько лет жила в Польше.
Он приставил свою швабру к стене и вперевалочку подошел ко мне. Слово за слово, мы разговорились, о работе, о детях, о том о сем, долго говорили, но хочешь не хочешь, а надо идти, я сказала, что мне пора.
– А ты вниз собралась?
– Ну да.
– Нечего тебе там делать, – буркнул он, – пойдем со мной.
– Куда?
– Пойдем, увидишь.
Мы прошли по коридору до самого конца, он выдернул нужный ключ из большой связки, повертел в замочной скважине и торжественно открыл дверь. Почему-то мне вспомнилась сказка «Синяя борода». Я улыбнулась, осторожно заглянула в класс и обмерла: там стоял огромный концертный рояль.
– Вот. Играй, сколько хочешь, хоть всю ночь. Сюда никому нельзя входить. Только тебе. Играй.
Я притихла, боялась шагнуть… на таком инструменте нужно играть хорошими руками и хорошую музыку, а мне сейчас ковырять куцие полечки… Все стены были увешаны афишами одной и той же женщины.
– Это ее кабинет?
– Да. И ее рояль. Она живет в Европе. Сюда никто не ходит, я прибираюсь здесь и проверяю датчики – тут у нее как центр управления полетом – увлажнители, осушители, сигнализация, носятся с этим роялем, не представляешь как. Я ни разу не слышал, чтобы на нем кто-нибудь играл.
Черный инструмент напоминал дракона, которого держали взаперти сто лет, опутав проводами, трубочками, пульсирующей сигнализацией. Я осторожно погладила его.
– Не бойся, играй, – улыбнулся довольный Томаш, – я пойду, чтобы тебе не мешать, займусь делами.
– А где вас искать, когда я захочу уйти?
– Просто уходи, и всё, в это время никого здесь нет, я вернусь закрою, не беспокойся. А завтра придешь? Я тебе открою – играй, сколько нужно.
– Спасибо.
Он ушел, я открыла крышку рояля и села… Мы присматривались друг к другу. Провела рукой по клавиатуре. Не холодная – в классе непрерывно поддерживали одинаковую температуру. Я не спешила… не хотелось беспокоить его всуе. Осторожно-осторожно, как извиняясь, что вынуждена прикоснуться, попробовала одну клавишу… другую… Красивый звук. А какие у него низы? Взяла октаву левой рукой, рояль мягко отозвался бездонным басом… и я начала играть. Это как оттолкнуться ногами от лодки и поплыть в ночном море – уже не остановиться и назад не вернуться, хочется только плыть и плыть вперед в черной воде. Музыкантам не нужно объяснять, что чувствуешь, когда не играл несколько лет и вдруг очутился за концертным «Стейнвеем» ночью в пустом здании, а с чем сравнить эти ощущения из мира немузыкантов, даже не знаю. Может, это как полетать на ковре-самолете над ночным городом, пока все спят, и время остановилось?
Я приходила почти каждый вечер и играла, изредка переключаясь на детский сборник, – извинялась перед роялем, мол, потерпи чуть-чуть, и принималась ковырять ненавистные ноты, но долго над ними не сидела. Томаш присматривал, чтобы дверь была открыта. Если я случайно закрывала, он заходил поболтать и выходил, оставив ее открытой, поэтому я время от времени откладывала свои ноты и специально играла польские мелодии, коленды, песни из польских фильмов, которые могла вспомнить.
В это время Томаш не заходил в класс, но я точно знала, что он здесь, сидит, покряхтывая, на полу около двери. Как-то заиграла «Kazdemu wolno kochac» – он тихонечко подпевал. Я пыталась вспоминать старые фильмы времен его молодости, но знала мало, поэтому импровизировала на музыку далеких советских времен, может, они напомнят ему свои? Однажды он попросил:
– А сыграй «Та ostatnia niedziela».
– Я этого не знаю.
– Как не знаешь, ты играла!
– Я? Нет, не знаю.
Он запел.
– Так это же «Утомленное солнце»!
– Не знаю, как ты это называешь, но это «Та ostatnia niedziela».
– Ну, может, это у вас так называется.
– Это у вас так называется.
– Я буду играть «Утомленное солнце».
– Давай. А я буду слушать «Та ostatnia niedziela».
На том и поладили.И, наконец, я сказала Томашу, что больше не приду – мы купили инструмент. Он насупился. Чтобы скрыть расстройство, заворчал:
– Да что там нынешние инструменты, знаю я эти дрова.
– Ну да, с этим роялем, конечно, не сравнить… Мы вообще-то электронный купили, все равно я могу заниматься только по ночам.
– Ну, железка – это вообще не считается… Знаешь, а ты приходи! Как захочешь поиграть – приходи. Я почти каждую ночь здесь.
– Спасибо, я, может, приду.
– Давай, – он оживился, – если я буду здесь, то вот в этот угол буду ставить швабру, ты как войдешь – увидишь. Если стоит, значит, я здесь, поищи меня. Вот сейчас сразу и поставлю, чтобы привыкнуть, а ты – увидишь.
– Хорошо.
– А если швабры нет, то на другой день приходи – я точно буду здесь.
– Спасибо.
Мы обнялись, тепло попрощались, я пошла.
– Не забудь, он будет ждать тебя!
Я обернулась:
– Кто?
– Кто-кто? Твой рояль.Про психа
Психов везде много. Но когда своих мало, то приглашают других издалека.
Как-то приехали к нам на неделю интенсивных мастер-классов два педагога – мужчина из Новой Зеландии, бывший премьер тамошнего главного балета, и дама из соседнего штата.
Дама – очень приятная женщина с французским именем и французским акцентом (я дала ей пятьдесят, оказалось – шестьдесят пять лет). Строгая, спокойная, с огромными карими глазами, очень понравилась. Звала меня «мадам»: «Спасибо, мадам», «Пожалуйста, мадам», – забавно. Вела четко, сдержанно, но изнутри лучилась теплым ласковым светом, работать с ней приятно – очень музыкальна. Уже к середине первого дня мы работали душа в душу, она звонко кричала мне с другого конца зала: «Merci, madame!» – и посылала воздушные поцелуи.
Второго концертмейстера не взяли, поэтому предполагалось, что я буду играть по очереди то одному, то другому педагогу. С утра первого дня, пока ждали переодевающихся, в зал, покачивая бедрами, вплыл новозеландский премьер – высокий, старый, с пивным брюшком, лысый, за ушами начинаются и падают до плеч длинные седые кучеряшки. Вальяжно прошелся этаким любимцем публики, снисходительно покидал с барского плеча реплики девочкам, кого-то похлопал по спине, направился ко мне. Встала. Подходит, протягивает руку:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Представилась.
Он, медленно моргнув, разворачивается на сто восемьдесят градусов и отбывает в другой угол. Я онемела. Такого я еще не видела, это поперек всех правил и приличий. А он идет носом вверх, несет себя, великого и неотразимого, – центр вселенной! Такой придираться будет к каждой ноте, лишь бы перед аудиторией выпендриться. Это мы видали. Жуть какая. Ну всё… я тебе устрою кузькину мать… Я тебя к концу дня неврастеником сделаю, это мне – раз плюнуть. Ну это надо такое?! Участь его была решена, перспективы перед ним открывались самые мрачные.
