Борис Минаев - Ельцин
Как жаль, в сущности, что мы потеряли ощущение целостности, непрерывности нашей истории. И как хочется, чтобы скорее это в нас восстановилось.
…Вся Россия наблюдала по телевидению за этой траурной церемонией.
Похороны в Петербурге были для меня не только публичным, но и личным событием. И событие это прозвучало на всю страну».
Здесь необходимо сделать несколько важных комментариев.
Русская православная церковь не признала выводов госкомиссии — и обряд погребения останков был стыдливо усечен, имена усопших, как правильно пишет Б. Н., не произносились. Именно поэтому захоронению останков царской семьи, несмотря на то, что в Петербурге собрались 52 потомка дома Романовых, не был придан статус государственного события (даже сам Ельцин лишь в последний момент принял решение о своем участии в церемонии).
Тем не менее для самого Бориса Николаевича, конечно, это был особый день. Снесенный по его приказу Ипатьевский дом, скорбный памятник в Екатеринбурге, долгие годы не дает ему покоя. Да и пресса не устает напоминать ему об этом прегрешении. Пусть и подневольном.
Он понимает: время еще не пришло. Для каждого эти похороны — свой личный вопрос и свой личный ответ. Страна не готова выразить покаянные и скорбные чувства широко, открыто, «соборно», хотя повод для этого подходящий. Последнего царя до сих пор считают не жертвой, а виновником. Наш взгляд на историю по-прежнему во многом советский, революционный.
Это — еще один штрих к портрету российского менталитета.
В том 1997 году этот менталитет будет вынужден реагировать еще на один важнейший тест.
После нескольких лет упорных переговоров Ельцин подписывает важнейший документ: «Основополагающий Акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности» между Россией и НАТО.
Вот что сам Ельцин сказал по этому поводу, выступая по российскому телевидению:
«Натовские планы расширения на восток… стали угрозой для безопасности России. Как мы должны были реагировать на это? Любой раскол (между Россией и Западом) представляет собой угрозу для всех, и поэтому мы выбрали переговоры с НАТО. Задача состояла в том, чтобы минимизировать отрицательные последствия расширения Североатлантического альянса и предотвратить новый раскол в Европе.
Дорогие граждане России! За последние годы в Европе произошло много изменений. Барьеры, которые разделяли народы на четырех континентах, рухнули. Страх уходит и теперь должен уйти полностью… Создание большой мирной Европы означает создание Европы, в которой каждая нация чувствует себя спокойно.
Фактом подписания документа Россия — НАТО лидеры семнадцати стран подтвердили, что будет новая мирная Европа, не разделенная на блоки. Это нужно каждому из нас и России тоже».
Уступки Ельцина по расширению НАТО на восток — сегодня «притча во языцех» российской дипломатии. Мол, всё сделано неправильно, всё не так. Надо было торговаться дальше. Не уступать без боя. Хотя, по сути дела, «расширение НАТО» — лишь продолжение распада военного блока стран Варшавского договора, распада всей социалистической системы.
Ну а какую цену, в самом деле, могла бы запросить за это Россия? Действительно, «как мы должны были реагировать на это», говоря словами Ельцина?
Военной угрозой? Сокращением экспорта нефти?
Восстановлением СССР?
Российская экономика в эти годы была очень слаба. Новая демократическая Россия только начинала выстраивать свои отношения с мировым сообществом. Но самое главное — конфликт с Западом не отвечал интересам страны. И в этом Ельцин стопроцентно прав. На каком юридическом основании мы могли запретить другим суверенным государствам по своей собственной воле вступать в альянс? Извечный вопрос российской политики — война или мир, жесткий или мягкий подход, холодная война или оттепель — в 1997 году имел для российских граждан вполне реальную подоплеку.
Потеря статуса военного жандарма Европы произошла задолго до 1997 года. Когда Ельцин «принимал парад» в Берлине в 1994 году, он прекрасно понимал, что произойдет дальше.
Большое заблуждение считать Ельцина политиком, который просто уступил чужому давлению. Стремление изменить менталитет России в качестве мирного государства, в качестве члена большой Европы — было его реальной целью.
Демократическая Россия, как он правильно считал, не может находиться в военном конфликте со всем цивилизованным миром. Эта возможность должна быть попросту исключена.
Был ли он прав в этом своем убеждении? Ответ опять-таки кроется не в сиюминутных выгодах или в неких прагматических целях нашей дипломатии. Ответ — в той вечной глубине российского менталитета, частью которого по-прежнему является перманентный конфликт с внешним врагом. И эта проблема до сих пор непреодолима.
В том же 1997 году Ельцин едет на саммит «Большой восьмерки» в Денвере. Россия впервые признана полноправным членом клуба ведущих мировых держав. Ельцин принимает участие во всех без исключения встречах «восьмерки», в том числе впервые в самых закрытых — по вопросам финансового регулирования.
Роль Ельцина в международных отношениях той эпохи, эпохи 90-х, довольно высоко оценивается западными политиками. Почему? Прежде всего потому, что Ельцин предотвратил дальнейший распад страны, удержал общество от открытой гражданской войны. Но были, конечно, и личные причины: многих западных политиков изумлял, поражал, иногда приводил в тупик масштаб его личности.
Ельцин вел себя ярко, необычно, раскованно.
Он нарушал протокол, он восхищал, а иногда и шокировал своей внутренней свободой и отсутствием всяческих комплексов. Он грозно наступал, иронизировал, разыгрывал своих визави, предлагая меняться галстуками или часами, заставляя их вылезать из официальной схемы общения. При нем вернулся в политику формат «встреч без галстуков». Формат остался, но доверительная, особая интонация, которую внесли эти «могучие старики» 90-х, наверное, ушла вместе с ними. Возвращается дипломатия галстуков, с сухими лицами и официальными речами. Дипломатия эффективная и прагматичная. Но ощущение «новой холодной войны» заставляет иногда цепенеть, когда мы смотрим новости по телевизору.
И в области международной политики Ельцин тоже мыслил «проектами», то есть крупными идеями.
Понимая слабость современной России в экономике и военной сфере, он пытался заставить мир отказаться от языка давления и угроз, от чистой прагматики, в конечном счете от эгоизма. И пытался ввести в международные отношения искренность, законы доверия, русского «честного слова». В закрытую область официальной дипломатии — так хорошо знакомые ему элементы публичности. Своего харизматического обаяния.
