Елена Макарова - Движение образует форму
— А у меня такое ощущение, что я могу взять с бумаги твое яблоко и съесть.
— Такое объемное?
— И линии потрясающие. Не вру.
— Настоящее объемное яблоко?! Ленусь… лимон у тебя есть?
Даю лимон.
Жанна щупает его — пупырчатый и не шибко симметричный.
Несколько точных, интенсивных движений углем — лимон готов. Я не понимаю, как она это делает. Кажется, она и сама этого не понимает.
Мы перерисовали все фрукты и овощи.
— Во саду ли, в огороде… — Жанна водит кончиками пальцев по бумаге. — Это лимон?
— Лимон.
— А это, по-моему, банан.
— Банан.
— А это… картошка… Нет, это не картошка… Яблоко?
— Яблоко.
— Ты видишь, как я ориентируюсь… во всем этом богатстве и многообразии… Так что не переживай, Ленусь, — утешает она меня. — А теперь я возьму и нарисую пальму.
Она берет в руки уголь и рисует пальму. Кольцеобразными движениями ствол, из него выбросы линий, как салют.
— Где она стоит?
— Вот тут она стоит, — говорит Жанна и проводит линию земли. — Попала?
— Попала!
Жанна нащупывает рукой сиденье стула, садится аккуратно, нюхает свои руки:
— Даже мыть их не хочется…
Отдохнув, мы тренировались рисовать бабочку обеими руками. С крыльями все просто, но как быть с тельцем, как попасть в середину?
— А ты не думай, двигайся вверх от нижних крыльев, спускайся вниз, снова вверх…
Жанна вошла в раж. Она рисовала бабочку за бабочкой, и линии становились все более живыми, певучими.
Перемазанная углем, она «дирижировала» бабочку в воздухе и снова склонялась над листом.
— Ленусь, я летаю…
Следующая сессия, увы, происходила без меня.
У мамы случился инсульт, и все последующие дни я практически не выходила из больницы. С Жанной, по моей просьбе, продолжила заниматься Маня. В моменты «прозрения» лучше не останавливаться. Когда-то Жанна носила малютку Маню на руках, и теперь эта малютка учила ее рисовать пейзаж. Вещь почти невозможная для незрячего человека. На занятиях присутствовала Ассоль, и она все сфотографировала.
— Как Маня объясняет! — восторгалась Ассоль. — Рисуй гармошку, еще один ряд, еще один ряд. Отлично! Теперь вертикаль. Вот тебе и дерево на фоне гор!
Фотографии Жанниных творений мы выслали ее мужу. Пальму она нам не оставила, забрала с собой в Америку.
Думаю, люблю, ненавижу в цветах и в формах
Нынешнее начальство обосновалось в Малой крепости, в том же здании, где заседали высшие чины нацистского главнокомандования. Здесь все симметрично. У здания газоны с тюльпанами и нарциссами, здесь же стоят черные машины директора и замдиректора. Машина главного оформителя, маленькая и рыженькая, прячется на складском дворе, так что никогда не известно, на работе он или нет. А вот с начальством ясно.
Опять совещание. Теперь по поводу ящиков. Поступило сообщение, что на территорию завозятся ящики. Для чего?
Объясняю.
— Кто за них платит?
— Никто. Завод в лице директора господина Махачека отдает нам их бесплатно. Кроме того, их возят на заводской машине и устанавливают на месте, тоже бесплатно.
— Тогда все в порядке, — говорит директор мемориала. — В чем проблема?
Подчиненные пожимают плечами. Вроде ни в чем.
Главный оформитель стучит на нас начальству. Слишком уж вольно мы себя ведем, игнорируем все его советы.
— Нам нужна физическая помощь, а не советы. Все чертежи у вас на столе.
Два дня с рассвета до заката Маня с рабочими воздвигали ящичные стены «квартиры» и «чертежного зала». Какие-то ящики пришлось заменять, не тот формат; рабочие ездили взад-вперед на открытом грузовичке с подъемником, отвозили одно, привозили другое. Плотник Ярда принес специальные подпорки, с помощью которых он выровняет секции. Пол неровный, стены неровные, а ящики должны стоять прямо.
Ярда никогда не сидит; по-моему, он не знает о существовании такой позы. Измерил расстояние между секциями, где будет дверь, еще что-то измерил, записал в блокнот. В синем халате много карманов, и в одном из них всегда что-то припасено для Мани. Пряник, конфетка. Он ее уважает — «файна голка», то бишь хорошая девчонка, «вельми хытры а ма златэ руце» — очень умная и руки золотые.
Руки на самом деле черные. И у Мани, и у меня. И в ноздрях черно. Так хочется в душ, отмыться от грязи. Зато красота! Стены покрашены, Франта-график привез на пробу цветные распечатки «Пива и раков» и «Красных наездников» — такие у нас будут «обои» на двух участках стены. Эти эскизы киновского пром-дизайна, скорее всего, предназначались для салфеток или упаковочной бумаги. Приложили к стене — смотрится.
С Франтой мы работали над Бединой выставкой и чешским каталогом. Огромный, с всклокоченной седой гривой, быстрый как молния, он легко управляется с тяжелыми прессами и печатными машинами. Смешно смотреть, как он тычет большущими пальцами в клавиши лэптопа. Не его формат. Однако именно за лэптопом мы и проводим с ним эти дни.
Тексты на трех языках — самая трудоемкая работа. Особенно на этой выставке, где так тесно переплетены искусство и литература.
Название выставки: Франц Петер Кин (1919–1944). Думаю, люблю, ненавижу в цветах и в формах.
Тексты на ящиках. Автобиография (первый зал, первая стена)
«Я родился 1 января 1919 года в Варнсдорфе. Посещал реальную школу в Брно. Аттестат с отличием плюс особая похвала по трем предметам. Шесть семестров Академии в Праге. В прошлом году одна картина куплена министерством образования. Одновременно я посещал чешский киносеминар, где выучился на сценариста, и Официну Прапензис (частное училище книжной графики в Праге. — Е. М.). Последние политические события ставят под вопрос мое развитие как художника».
На этом и обрывается автобиография, начертанная на оборотной стороне альбома для набросков. 1939 год. Через пять лет история выставит в его биографии последнюю дату. Незадолго до этого, в минуту отчаяния, Кин напишет любимой женщине: «Как слепые у Брейгеля погружаются в трясину, следуя за слепым поводырем, точно так же тонут в дерьме все мои надежды, планы и виды на будущее, невозможно это остановить. Мне 25 лет, я восемь лет учился, но так и не постиг смысла этой простой профессии. Неудача, которая постигает художника в его высоких намерениях, прибавляет ему чести; увы, в моем случае это не так. <…> Я слишком поздно научился применять верные методы работы в живописи, не под силу мне реализовать это знание в нынешних обстоятельствах… Нет, это просто невозможно». (Из письма к Хельге Вольфенштейн, Терезин, 1944 год).
