Михаил Колесников - Сухэ-Батор
Аюши, Тогтохо… Где он, тот человек, который поведет за собой всех, раздавленных нуждою и страданиями? Сухэ первым откликнулся бы на его зов. А если его вообще нет в Монголии, такого человека? Как тогда? Неужели ждать и надеяться? Где он, мудрый батыр, который вручит повод счастья в руки народа?
Сухэ расправлял широкие плечи, смотрел на багряный закат, и ему думалось, что там, в России, бушует огромный пожар и отблески его падают на монгольские степи. На сердце было радостно и тревожно. Ощущение собственной силы переполняло его. И как-то не верилось, что в России уже все закончилось. Он знал русских. Эти уж если начали, то доведут до конца. Всегда что-то мятежное таилось в ее безграничных просторах. В трудные минуты глаза Сухэ всегда обращались к этой далекой загадочной стране. Баррикады на улицах Петрограда и Москвы, красные флаги, кровь сотен простых людей…
Предчувствия не обманули Сухэ. Каждый день был наполнен ожиданием чего-то огромного, невероятного. И это невероятное пришло.
Стоял ветреный октябрь. По вечерам небо было особенно красным, как свежая кровь. В Худжирбулане русские офицеры перешептывались. Теперь и республиканцы и монархисты объединились, не спорили больше о свободе. На их лицах был звериный страх.
Однажды бурят-переводчик из забайкальских казаков, оглядываясь по сторонам, сказал Сухэ:
— В России произошла новая революция. Бедные взяли власть в свои руки. Теперь говорят: «Орон бухний пролетари нар нэгдэгтун!» — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Пролетарская революция…
Весть взбудоражила Сухэ. Он стал трясти переводчика, желая выпытать у него как можно больше. Но казак и сам знал очень мало, лишь то, что сообщил ему земляк, недавно прибывший в Ургу.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Эти слова были, как самая лучшая музыка.
Оседлав коня, Сухэ помчался в Ургу. А в ушах гремели слова: «великая революция», «великая революция»!.. Настоящая свобода!..
Правительство автономной Монголии было до крайности перепугано сообщением о победе Великой Октябрьской социалистической революции. Большевики… Ленин… Советская власть… Слова были страшные, словно разящий меч. Богдо-гэгэну казалось, что под ним зашатался и без того непрочный трон. Забурлила соседняя Танну-Тува.
— Урянхайцы расстреливают и вешают своих нойонов! — докладывали министры. — Большевистская зараза…
— Закрыть границу, закрыть границу!.. Чтобы заяц не мог проскочить!.. — кричал богдохан. — Всех учеников немедленно отозвать из Иркутска и установить за ними слежку. Японцы, китайцы, Америка, Германия… Кто угодно, только не большевики. Чем скорее, тем лучше!
— Границу закрыли еще раньше, — докладывали министры. — Ученики из Иркутска отозваны. За ними установлен строгий надзор.
В числе учеников, вернувшихся из России, был и Чойбалсан. В то время ему шел двадцать третий год. Пребывание в России оставило глубокий след в его сознании. Это был самый беспокойный ученик из всей группы. Он овладел русским языком, читал русские газеты, общался с русскими интеллигентами и рабочими. Он всегда был в курсе всех событий. Благожелательно улыбающийся, красивый, мягкий в отношениях с людьми, он сразу располагал к себе. Он был знатоком монгольских древностей, старинных священных текстов, знал много сказаний, умел говорить интересно. Но это была внешняя сторона. Чойбалсан живо интересовался событиями, происходившими в России.
Некогда, еще в керуленском монастыре, он мечтал стать солдатом. В своих суждениях и симпатиях он был тверд, как булат. Так же был тверд и в решениях. Он слишком много испытал в пору детства и юности лишений, чтобы равнодушно относиться к страданиям других. Когда он слышал о несправедливости, в его прищуренных черных глазах вспыхивали недобрые огоньки. Он был самым способным во всем училище. Он знал и такое, чего не знали преподаватели. Он знал, что Россия неуклонно идет к революции. Все, что творилось в России, Чойбалсан связывал с судьбами своего народа. От будущности России зависело будущее Монголии. Встречаясь с простыми людьми, он узнавал о революционном движении русского пролетариата. Он бывал на революционных митингах в Иркутске, где выступали рабочие, видел красные знамена и листовки большевиков, призывающие к свержению капиталистического строя.
Здесь он впервые услышал о Ленине.
— Ленин — вот кто даст свободу угнетенным, — говорил он в кругу своих товарищей-учеников. — Богдо и его прислужники готовы продаться тому, кто больше платит. Им нет никакого дела до страданий народа. Двести лет ламы иссушали разум и подавляли воинственный дух монголов, верно служили цинам. Глупо ждать от этой кучки бездельников освобождения. Свободу нужно завоевывать своими руками, как это делают русские рабочие и крестьяне.
Монголия… Родина!.. Он истосковался по ней. Теперь Чойбалсан знал, чем заниматься в Монголии. Он вез с собой дух свободы, ненависть ко всем поработителям. Знаменем был Ленин.
Но родина неласково встретила Чойбалсана. Еще на границе всех обыскали. Когда ученики стали возмущаться, чиновник погрозил плеткой:
— Заткните глотки, собачье отродье! Здесь вам не Иркутск… Это ты — Чойбалсан? Слыхал. Ничего, положенное количество палок тебе выдадут в Урге. Смутьян!..
Под конвоем учеников доставили в Ургу.
В Урге допрашивали, грозили, занесли в «черный список». Следили за каждым шагом. В Урге на Чой-балсана, уже вкусившего свободы, повеяло диким средневековьем. Нойон по-прежнему бил арата, не уступившего дорогу, по-прежнему все падали ниц при появлении паланкина сановника. Слонялись без дела толстозадые, разъевшиеся ламы, перебирающие четки и гнусаво читающие молитвы. Нет, здесь ничто не переменилось!..
Чойбалсану удалось поступить в школу телеграфистов. Порядки здесь были дикие: учеников били палками, не кормили, всячески измывались над ними. Занятия проводились от случая к случаю.
Чойбалсан был возмущен. Самообладание покинуло его.
— С нами обращаются, как со скотами, — заявил он чиновнику, ведающему школой. — Мы требуем навести порядок в школе и с уважением относиться к ученикам.
На чиновника будто плеснули кипятком:
— Большевик!.. Чумной сарлык… Вон, вон отсюда!..
Так Чойбалсана исключили из школы телеграфистов. До революции в Монголии было еще далеко, а час встречи с великим другом Сухэ-Батором еще не настал.
И все же перемены в Монголии были. Это угадывалось по всему. Из России хлынул поток беженцев: белогвардейские офицеры, помещики, сибирские капиталисты, бурятское и русское кулачество. Они наводнили Ургу, проклинали советскую власть и большевиков. Араты встречали их хмуро. Эти беглые толстосумы вели себя в Монголии, как хозяева, покрикивали на уртонщиков, били, если ямщик медлил. Они торопились так, словно за ними гналась стая злобных демонов. Некоторые, передохнув в Урге, катили дальше, в Калган. Тракт стал серым от крытых арб-мухлюков. И чем больше злобствовали беглые офицеры и богатеи, чем больше они клеветали на советскую власть и большевиков, тем суровее становились лица кочевников. Араты понимали: советская власть борется с угнетателями и защищает бедных. Там, в России, рабочие и крестьяне, такие же, как сами араты, отобрали землю у помещиков, фабрики у капиталистов, а родственный бурятский народ получил такие же права, как и русский народ.
