Софья Островская - Дневник
11 сентября, воскресенье
Я немного поправилась, но все же неважно еще себя чувствую. Сегодня было какое-то адское состояние. Я чего-то боялась, чего-то ждала. При каждом звонке вздрагивала и замирала в тоскливом ожидании… чего? Да разве я знала?! Это было нечто ужасное – этот страх, тоска, ожидание. Мне казалось, что я как бы не живу. Я ясно слышала какую-то музыку, видела улицу, незнакомые и знакомые лица. Думалось, что сижу где-то в ресторане, разговариваю, смеюсь. Потом, полулежа в гостиной, различила комнату, никогда не виданную мною – большую, высокую, прекрасно убранную, и себя в каком-то кружевном пеньюаре, лежащую в глубине, на кушетке. Потом и это смешалось, исчезло – и снова скользкий, мертвящий страх ожидания. Какой-то бред наяву, видения и сны с открытыми глазами. Или, например, утром подхожу к телефону. Определенно слышу голос Р. Что такое? Полнейшее недоумение… и неожиданно иллюзия обрывается. Чувствую, что говорит Ф. Ну, безразличие, конечно. А все-таки не понимаю своего состояния. Я будто бы не принадлежу всецело себе, как бы еще кто-то владеет мною и распоряжается властно и свободно.
Недавно ушел К. Я за ним очень наблюдаю: он болен душою, нравственная, тяжелая болезнь. Я заранее предугадываю будущее. А теперь… боюсь заглянуть туда!
Сентябрь 18, воскресенье
Недавно вернулись от «Медведя»; там обедали. Papa отдавал реванш Ивановым да Евгению Алексеевну еще пригласил. Было недурно. Я так привыкла вообще к обществу, что меня ничто не может смутить. Это очень хорошо; я не теряюсь – и на каждый вопрос у меня найдется ответ. Сегодня вдруг Иванов обратился ко мне громко и серьезно, очень долго и пристально всматриваясь в меня:
– А вы сегодня славно выглядите!
– Очень приятно, поверьте!
– Ишь какая, нас ничем не проймешь!
Боже мой, неужели они думают, что меня можно gêner[181] комплиментом? Никогда! На это я не обращаю ни малейшего внимания. Мне всегда… все равно! Потому что я им не верю! Этот же комплимент они повторяют многим, по нескольку раз, и иначе бывает очень редко.
Я констатирую, что мой дневник, как бы я его ни забывала, словно слился со мною. Вот не пишу, не пишу долгое время, а потом вдруг открою тетрадку да брошу несколько мыслей. Но иногда удивляюсь – к чему это я делаю? Зачем? Начну понемногу разбираться, вдумываться, философствовать, но вскоре отбрасываю, не дойдя, конечно, до разъяснения. И никогда не дойду до него, c’est clair comme beau jour[182]! Не хочу я этого, потому что тогда мой дневник канет в вечность, и никогда, никогда больше я не возьмусь за него. А это будет тяжело! Очень больно. Будто отнимут от меня частицу моего существования, словно жизнь моя раздвоится, и одна половина останется на точке замерзания, а другая помчится дальше, бессознательная, странно-неопределенная и забывчивая. R. давно не телефонирует. Почему – не знаю, но догадываюсь. Кажется, в четверг я с ним говорила по телефону. Он уверял, что находится в конторе, но это ясно, что он был в другом месте. Там слышались оживленные речи, возбужденные голоса, смех и крики; кто-то мешал говорить, отрывал R. от разговора… Потом вдруг дружное восклицание, будто пришел некто новый, визгливый женский смех, голос R. удалился от трубки, затих. Что же, неужели я буду… мешать? Я поспешила повесить трубку… не мешать. Я вернулась в свою комнату… ну… и больше ничего!!
Сентябрь, 22, четверг
Сегодня не была в школе. Голова кружится неимоверно, да что-то левый бок покалывает. Не знаю почему. Вчера страшно болела правая рука, в кости, у плеча. Это ужасно противное чувство. Третьего дня, во вторник, в гимназии читала реферат о Меровингском обществе[183]. Елена Владимировна очень хвалила, сказала, что доклад полный, законченный, обстоятельный, достойный ученицы седьмого класса. Вполне серьезный курсовой реферат. Ну, что ж, слава Богу! Странно, что я тогда совсем не волновалась. Ничего абсолютно не чувствовала. И отвечала доклад таким спокойным тоном, будто просто делилась с учительницей каким-нибудь впечатлением. Не то что в прошлом году, когда я впервые читала «Слово о полку Игореве». Это была поистине трудная, а главное, совершенно индивидуальная работа. В Меровингском же обществе я повторяла только исторические факты и взгляды – и ничего своего прибавить нельзя. Этого я не люблю. Но все же изучила подробно ту эпоху. Хорошо написала, ясно, просто выразила все мысли – и прочла реферат не медленно, тягуче, а живо, быстро, даже весело, так как торопилась поскорее окончить. Говорила двадцать две минуты. Это утомляет; и усталость чувствуешь не в этот день, когда нервы приподняты и возбуждены до крайности и умственное напряжение еще не окончилось, а лишь на следующий. Чувствуешь себя усталой, разбитой, бессильной. Хочется тишины, покоя. Но не всегда найдешь желаемое. И бывает гадко, больно… грустно. Да, еще вчера были у Мосоловой. Безумно люблю ее театр, хоть раньше как-то болезненно-возбужденно относилась к ней. Мне она представлялась какой-то сверхъестественной женщиной, одаренной высшей силой и талантом. Правда, играет она бесподобно. Я ее ставлю выше других актрис. А? Очень правдива и… изящна. Хорошо одевается; для сцены это очень много. Но за это лето она почему-то страшно изменилась. Осунулась, словно постарела, и я сознаю, чувствую, что ей грустно. В этом я уверена. Она играет – а мыслью далеко; улыбнется – но улыбка не та, что прежде. И выступает теперь не так часто. За весь вечер только один раз – и больше не видно. А жаль, право. В зале ничего интересного не было. Какое-то странное, неопределенное общество, какого я не люблю. И ничего… ничего… ничего!
А R. все молчит. Не знаю. Это немного странно. Но… все… равно.
23 сентября, пятница
Снова сижу дома; весь день пролежала в гостиной, в бездействии. Читала «Анну Каренину»; я ожидала большего. Мне не очень нравится. Голова болит ужасно, и так дурно, гадко… От R. получила письмо из Москвы. Не пишет, куда едет. Это злит. Больше ничего. Усталость страшная.
Сентябрь 29, четверг. 1 ночи
Сегодняшний вечер снова провели с Ивановыми. На этот раз были у Сабурова. Ставили бессмысленный фарс, в котором сути ни на грош и все основано на трюках, переодеваниях, гримасах. Глупо, но… смешно. И смешно только, когда видишь это, а вот теперь абсолютно никакого впечатления. Будто ничего и не было! В гимназии очень наблюдаю за всеми девочками. Бог мой, как я не люблю ложь. И зачем? Зачем? В глаза мне льстят, заискивают, уверяют в привязанности, а за глаза… о, что только они не выдумывают! Главная их цель – забросать грязью, очернить, бросить тень на человека. Ведь вначале кажется это невозможным… как? Чтобы дети могли дойти до этого и иметь такие низкие, грубые инстинкты и мысли?! Думается, что это непостижимо! А однако… это так! Что с ними сделаешь? Конечно, не все, но многие! Очень многие. Женюрка, Мариша и отчасти Лена составляют счастливые исключения. Я им за это благодарна! Меня мало кто любит (в гимназии), но и я тоже ни к кому не питаю особой привязанности. Но… поздно. Как-нибудь потом…
