Борис Есин - Чехов-журилист
Сюжет рассказа сводится к тому, что бедный служащий ссудной кассы и одновременно ее сторож вместо того, чтобы задержать воров, проникших ночью в кладовую, помогает им, раздает ценные вещи, находясь в состоянии полусна-полубодрствования, за что и оказывается в тюрьме.
В этом рассказе есть ряд характерных признаков святочного произведения. Здесь налицо и страшное, и фантастика, и бедность, и благодеяние, и действие происходит в ночь под рождество. Но в рассказе нет счастливого конца. Полуфантастический сон оказывается действительностью. А человеколюбие, благодеяние героя рассказа - оценщика кладовой ссудной кассы - стало преступлением в системе норм официального мира. Да и благодеяние бедным оказывает в рассказе бедняк, что не входило в каноны святочного рассказа, ибо такое благодеяние выглядело протестом, а не доброй, чувствительной благотворительностью, смягчающей нравы. Такое построение рассказа является дальнейшим, по сравнению с Лесковым, разрушением жанра. Как и у Лескова, но в еще большей степени, фантастическое несет в себе яркие черты реальности. Реплика грабителя: «Не стучи!.. Разбудишь того ирода... Сними сапоги!» полностью разрушает иллюзию полусна-полубодрствования героя, его видений.
В отличие от Лескова, Чехов, добившись к 1885 - 1886 гг. самостоятельности в литературе, фактически взрывает указанную жанровую форму. Он, как и Лесков в лучших рассказах, заменяет нравственную, нравственно-религиозную проблематику святочного рассказа общественно-нравственной, общественно-политической. В рассказах, которые он предлагает газетам в рождественские номера, - общегражданская тематика. Чехов отказывается от условностей сюжетного построения жанра, сводит на нет фантастический элемент (А иногда вводит и элемент пародийности, чего не было у Лескова.). «Белые нитки», свойственные жанру, устраняются решительно. В 1888 г. Чехов уже выражает недовольство теми своими рассказами рождественских номеров, которые выполнены по канонам святочного рассказа. Так было с оценкой рассказа «Сапожник и нечистая сила».
С 1886 г. у рождественских рассказов Чехов снимает подзаголовок «святочный», но традиция помещать рассказ именно 25 декабря в газетах и еженедельниках сохраняется («Ванька», «На пути» и др.).
24 декабря 1886 г. Чехов писал Лейкину: «Три недели выжимал я из себя святочный рассказ для «Нового времени», пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился и кончил тем, что опоздал и послал Суворину плохую тянучку...» (IV, 636). Речь идет о рассказе «На пути».
Однако Григорович, Короленко, Рахманинов, Киселева, Александр Чехов оценили рассказ как высокохудожественное произведение.
«То была она», «Ночь на кладбище» (1886) - были последними юмористическими рассказами с подзаголовком «святочные». «Ванька», «На пути», «Зимние слезы» («Из записок госпожи N»), «Гусев», «Страх» - это уже новое качество святочного рассказа. Если фантастический элемент играет крайне незначительную роль уже в рассказе «Ночь на кладбище», а в рассказе «То была она» сводится только к разговору о привидениях в старом помещичьем доме, то «Ванька», «На пути» полностью лишены фантастики. Они связаны с рождественской темой только тем, что действие происходит в ночь под рождество.
Рассказы «Гусев», «Страх» уже и этой связи не сохраняют. Нет здесь и фантастики. Рассказ «Сапожник и нечистая сила», опубликованный в 1888 г. в рождественском номере «Петербургской газеты», где автор снова обращается к фантастическому сну, ему не нравится, не удовлетворяет его. В письме Суворину от 19 декабря Чехов назвал тему рассказа «жалкой», а в письме от 23 декабря просит не читать его: «мне стыдно за него» (VI, 493; XI, 313).
«Гусев» - страшный своей правдивой безжалостностью рассказ о совести и человеколюбии, об ужасах той стороны русской действительности, которая связана с солдатчиной. Рассказ, написанный под впечатлением поездки на Дальний Восток, как бы предваряет ужасы русско-японской войны. Целый мир русской жизни отразился в этом рассказе, опубликованном 25 декабря, в канун рождества. Бессмысленность многолетней солдатчины, лицемерие и безжалостность военных медиков, деревня с ее заботами, капитализм (символом которого становится бездушная машина - пароход), протест личности против бесчеловечности, готовность русского человека, темного, иногда беспричинно жестокого, погибнуть за другого, и наконец, призыв беречь человека - вот далеко не полный перечень проблем, отразившихся в этом произведении.
В рассказе «Страх» рассуждения героя о таинственном, фантастическом, о загробной жизни включены в ткань произведения лишь для того, чтобы показать: самым страшным оказывается для героя не загробная жизнь, о которой он говорит вскользь, а земная «обыденщина», неразличение «правды» и «лжи», ему страшна бессмыслица жизни. «Если же цель жизни и смысл жизни - в нужде и непроходимом, безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция...» (VII, 182). Нелепа любовь, лживы и нелепы супружеские отношения и т. д.
Святочный рассказ - это только один из примеров проникновения на страницы газет, еженедельников содержательного рассказа-новеллы, усиления роли писателя-беллетриста в газете второй половины XIX в. И произошло это для прессы как бы незаметно, исподволь, благодаря самостоятельности и авторитету Чехова.
А это, в свою очередь, привело к росту роли газет в литературном процессе, чего не мог не отметить в своих суждениях о журналистике такой опытный публицист и литературный критик, как Михайловский. В истории русской литературы второй половины XIX в., считал он, никак нельзя обойти важную роль журналистики, потому что «журнал, а потом газета» определяли характер литературных произведений (См.: Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 7. Спб., 1909, с. 121 - 122.).
Чехов всю жизнь мечтал о подлинно народной газете. Как вспоминал Сытин, писатель «рисовал передо мною тип настоящей народной газеты.- Газета должна быть и другом и учителем своего читателя. Она должна приучить его к чтению, развивать в нем вкус и проложить ему пути к книге. Газетный читатель должен дорасти до книжного читателя...» (Сытин И. Д. Жизнь для книги. М., 1962, с. 123.).
Однако Чехову, как и Лескову, приходилось печатать свои рассказы в газетах отнюдь не передовой ориентации. Каждый по-своему объяснял участие в изданиях, подобных «Петербургской газете», «Биржевым ведомостям», «Новому времени». В основе их выбора лежало сознание того, что газета, особенно дешевая, читается массами, тысячами простолюдинов, тех самых людей, которых они избирали героями своих произведений. И Лесков и Чехов, понимая свою роль и значение в литературе, сознательно стремились к общению с массовым читателем, к воспитанию его нравственных и социальных чувств, формированию его мировоззрения.
