Нонна Мордюкова - Казачка
— Забегай!
— Забегу. Куда я денусь? Возле вашей же хаты будем снимать.
Я вышла, остановилась у палисадника Ульяны и попросила нарвать цветов, маленький букетик. Отец Ульяны наклонился и своей громадной лапищей рабочего человека неуклюже вырвал цветы вместе с землей на корешках.
— На, на тумбочку поставишь, вспоминать будешь.
Мы пошли. Солнце уже садилось. Терриконы шахт были особенно черны и напоминали мне место гибели молодогвардейцев. Сразу вспомнилась шахта 5-бис, куда их бросили.
— А ты больно сурьезную ее не делай, как в романе, — сказал отец Ули. — Ульяша больше на меня походила натурой. Как она любила скакать, хлебом не корми. Значит, с сундука на комод, с комода на стол и так далее. Любила петь, стишки читать, в хате убирать, а главное — всё книги, книги. Мать злилась на нас: как сядем обедать, так я дочке моргну, и… понеслась, смеется до коликов, а мать вроде бы недовольна. «О, смалился!» А сама рада, что семья в сборе. «Испугались мы ее, мамку нашу!» — переглядываемся мы с Ульяшей… Я, Нонка, знаешь какой в молодости был? Маманя Ульяши гордая — не свернешь, а я тоже ей медного пятака никогда не дал, когда еще ухаживал. Она — павой, а я тоже гвардейский солдат. Поняла?
— Поняла, — отвечаю.
— Вот и ваши. Уже где-то надыбали футбольную сетку.
— Это волейбол, — поправила я.
— А, волейбол! Ну, нехай будет так. — Он поставил на землю кошелку с гостинцами и стал смотреть волейбол. — А ты уж тут, красавица, — сказал, увидав Тюлениху.
— Как видишь!
Кто-то уже задыхался от смеха, предвкушая зрелище, — судя по всему, они не раз пререкались.
— Чего ты тут разоряешься, старуха?
— Никакая я тебе не старуха! — Она подняла кулачок в небо и крикнула: — Я вот одиннадцать человек родила, девять выходила, и шесть живых. Да я еще баба фьи-ить! — И топнула ногой.
Кто-то громко засмеялся.
— Что «ха-ха», что «ха-ха»? Да если б я училась, я б давно Крупская была!
Я попрощалась с отцом Ульяны и, подхватив кошелочку, пошла угощать своих товарок гостинцами и рассказами.
Сергей Гурзо, исполнявший роль Сергея Тюленина, остался жить в семье Тюлениных. Я частенько видела согнутую фигуру Тюленина-шахтера и Сергея Гурзо, когда они вместе сумерничали. Отец Сергея Тюленина был сильно покалеченный — на него упала вагонетка с углем.
— Ты, сынок, не слухай своего начальника — обязательно на ноги какую-нибудь обувку надень. Ну, как это в кино босым?.. Ты лучше помой полы при их. Сережа любил, то есть не любил, но помогал мыть полы. А Кошевой, детка, белоручка — всё книжки да тетрадки. Отличник, одним словом, передовик. Но это ж не значит, что мой Сережка не отличник. Зато дрался с немцами на «отлично», понял? — говорил он.
Рынок был нашим любимым пятачком. Помню, как Бондарчук «Казбек» свой продает, вместо него «Беломор» покупает, а за остаток — хлеба. А мы, бывало, свой хлеб продавали, а покупали ряженку или мед.
Однажды пошли гулять по парку. Гулька Мгеладзе, исполнявший роль Жоры Арутюняна, нечаянно толкнул одного молодого шахтера. А тот парень и так давно мечтал, как и все местные, «познакомиться» с нашими, чтоб те девчат краснодонских не отбивали. Их, конечно же, никто не отбивал, но на всякий случай шахтер при всех ухватил Гульку за ухо и стал его крутить.
— Ой-ой-ой! — приседая, взмолился Гулька. — Не отрывай, как же я завтра буду сниматься?
— То-то же, — сказал шахтер и отпустил ухо.
— Спасибо, милый человек! — Гулька был с юмором.
А теперь о моей Ульяне. Я старалась услышать о ней как можно больше. И уже знала: это была девушка, которая, начитавшись книг и стихов, была неподдельным романтиком. Это ее главная черта.
Запомнилась такая история.
Как-то один полицай, обедая дома, рассказал жене, а та потом всем соседушкам разнесла, как Уля вела себя на допросах. «И что ей, этой Ульке, надо: как начинают ее бить, сразу становится как царица — руки назад, голову кверху. Выпендривается… Такие муки, а ей все поза».
Любимой ее книгой был «Овод», знала наизусть много стихов А. С. Пушкина.
В романе хорошо описан образ Ульяны Громовой. Но, к моему творческому удовлетворению, А. А. Фадеев, присутствовавший на одном из просмотров, обращаясь к Герасимову, громко при всех сказал:
— Сережа, если б ты меня раньше познакомил с Мордюковой, я бы лучше написал этот образ.
Да, уж как я старалась! Я делала Ульяну романтической натурой, начиная с первой сцены с лилией у реки и кончая гибелью, когда ее, как и всех, сбросили в шахту.
Когда наши войска вошли в Краснодон, первым делом кинулись вытаскивать молодогвардейцев. Но Ульяны Громовой и Сергея Тюленина среди них не оказалось.
Родители вздохнули с надеждой, но потом тела их детей нашли в стороне. Значит, они были еще какое-то время живы и, помогая друг другу, отползли от центра шурфа.
Когда заговорили о том, что там, на глубине, в шахте образовался смертельный газ и что человеку туда спускаться опасно, одна из матерей решительно заявила: «Газу я никакого не боюсь! Помру — так за детей наших. Я полезу!» Ее обвязали веревками и, спуская вниз, все кричали ей: «Вер!» — «Ай!» или «Ой!» — отвечала та бодро, и на самом дне вдруг замолчала. «Вера!» — а Вера не от газа, а оттого, что стоит на груде тел, поперхнулась. Газа не оказалось: видно, где-то хорошо сквозило. Потом она по одному, поддерживая под мышками, стала вытаскивать тела погибших. Два дня вытаскивали. Узнать никого было нельзя, только по остаткам одежды угадывали своего…
Сейчас в Краснодоне стоит величественный памятник погибшим молодогвардейцам. Думаю, и фильм наш — тоже памятник, и не только героям Краснодона, но и всей молодежи, героически сражавшейся и погибшей во время войны…
Вместе с С. А. Герасимовым мы обошли в Краснодоне и его окрестностях все памятные места. Вот балка, где расстреливали коммунистов, вот школа имени Горького, где учились молодогвардейцы, вот их музей. Кстати, и тут Тюлениха «воеводила». Встанет на зорьке у входа, зная, что скоро пойдут потоком в музей пионеры, курсанты военных училищ, студенты. Она им в пояс поклонится и говорит:
— Вот вы пришли в музей. А какой тут музей? Володька Осьмухин вырастил огурец в бутылке — что тут такого?! В бутылке что хочешь вырастить можно. А Кошевая Ленка, как с мужем разошлась, так сделалась общественницей — куда тебе! Кошевого сделали главным, а главный-то Сережка, поняли?
Но ее «номера» давно уже не звучали, потому что еще при входе или въезде в Краснодон о ней говорили заранее как об одной из «достопримечательностей» города.
Как-то раз поехали на «Любкино» место. Это не шутейное место: бывшую шахту за ненадобностью залили водой — направили туда речушку, которая и затопила ее. Один берег получился нормальный, пляжный, а другой — обрыв высотой примерно с дом. Уж такой маленькой казалась Инна Макарова, когда забралась туда, — она решила прыгнуть с обрыва, как когда-то любила это делать Любка Шевцова. Первое время мы сочувствовали ей: ведь на самом деле страшно, — но потом нам надоело ждать, когда же она прыгнет. Во мне взыграло тщеславие, и я решила переплюнуть подругу. Когда Инна наконец прыгнула, я быстренько поднялась на этот великан-обрыв и, едва дойдя до края, тут же бросилась вниз. Подумаешь, ее сорок минут ждали, пока прыгнет! Вот как надо! Я чуть не потеряла сознание от страха, прыгнув, как и Инна, солдатиком. С такой высоты «солдатик» глубоко врезался в воду, очень глубоко: едва дыхания хватило, чтоб выплыть на поверхность…
