Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад
У евистушинских дам была своя мода — на кубовые платья. Они ходили по деревням и разыскивали в сундуках у старух кубовые темно-синие, с красными цветами старинные сарафаны, которые те с радостью продавали или меняли на ситец. Дамы их перешивали и получались в самом деле необыкновенно красиво, узоры на них никогда не повторялись, — их, очевидно, набивали вручную. Мама тоже раздобыла себе такой сарафан. Она вообще любила деревенскую утварь и самих крестьян, со многими из которых дружила, когда в дальнейшем мы стали селиться на лето не в поселке, а в самой Свистухе, ставшей родным местом. Даже со своим именем мама примирилась только после того, как встретила в Свистухе крестьянку Марину, а до того оно казалось ей слишком вычурным. Позже я жила там со своими детьми, а с внуками мы нередко ездили туда просто погулять. И сейчас я бы с радостью побродила среди тамошних цветов «меж колосьев и трав».
В том же 37 году мама отдала меня в детскую группу. Она была несколько иного свойства, чем другие, которых в те годы развелось довольно много. Пять-шесть детей собирали в квартире попросторнее, где с ними занимались иностранным языком, чаще французским. Там же они съедали завтраки, принесенные из дома, потом гуляли на бульваре и к середине дня возвращались домой. Наша группа походила больше на детский сад, только частный. Руководительница, Вера Филипповна Чернявская, занимала двухкомнатную квартиру в нижнем этаже бывшего особняка в Афанасьевском переулке. Нас приводили туда к десяти и забирали в пять. Мы гуляли с немкой, Александрой Эдуардовной, обучавшей нас немецкому, потом обедали (повариха Груша, которую мы очень любили, необыкновенно вкусно готовила), перед обедом всем полагалось проглотить рыбий жир, после обеда нас укладывали отдыхать, а Вера Филипповна читала нам в это время вслух «Маленького оборвыша», того же Гайдара, трудно проговариваемых и трудно перевариваемых «Трех толстяков», глупую Почемучку Житкова («Что я видел»), — я ни разу в жизни не слышала, чтобы дети в такой форме задавали вопросы: «А почему мы?… А почему вокзал?… А почему поезд» и т. д. (Карлсон к нам не прилетал, но такая была погода, наверное, нелетная). Ну и конечно «Ребята и зверята» и «Аска- ния-Нова, она же Остров в степи» Перовской, невыносимо советские, написанные чудовищным не языком — советскими штампами. И все равно нравилось, — нельзя же было удовлетворить всегдашнюю детскую любовь к животным одной Каштанкой и Сетоном-Том- псоном, а его и достать было нелегко, у меня, например, своего в детстве так и не было, так же как Брэма и Фабра, все это приходилось позднее брать в библиотеках. Потом был полдник, опять прогулка, и так до пяти.
После того как преподавание немецкого в связи с ухудшением отношений с Германией запретили, та же Александра Эдуардовна продолжала с нами гулять и заниматься всяким рукоделием. Но до этого она успела поставить Красную Шапочку на немецком, а из книг чаще всего читала «Макса и Морица» Буша. Были у нас и уроки ритмики, а в семь лет нас начали учить письму и арифметике, практически проходя программу первого класса школы, так что многие поступали сразу во второй. На елку и на майские и октябрьские праздники мы готовили выступления, на которые приглашались родители. Мы пели, танцевали, читали стихи, не обходясь, разумеется, без обязательных «и сам товарищ Сталин в шинели боевой, и сам товарищ Сталин кивнул нам головой» и «Щорс под красным знаменем». Не помню уж откуда у меня взялся костюм
Красной Шапочки, но вообще все костюмы должны были доставать или делать сами родители. И все та же Надя шила для меня то пачку из марли, то костюм зайца с настоящим хвостом из дядиных охотничьих трофеев.
У меня были друзья и подруги, с которыми мы общались и помимо группы, а с Верой Филипповной сохранились близкие отношения до самой ее смерти. Платить за наше пребывание в группе приходилось не дешево, так что мама не разгибалась над машинкой, и я помню, что она ворчала на то. что после отмены немецкого цена осталась прежней. На день рождения В.Ф. мы дарили ей подарки, — чаще всего духи или одеколон. Было два сорта самых распространенных духов: «Эллада» и «В полет», не считая «Красной Москвы», но та была дорогой и покупалась немногими. Магазины, где продавали духи и другую парфюмерию, назывались ТЭЖЭ. Как-то на мое рожденье у нас собрались мамины друзья и мой детский приятель, племянник одной из подруг. Его отец был арестован, мать металась между Москвой и Ленинградом, где они раньше жили, а Алеша чаще всего живал у тетки, а иногда гостил у нас. На следующий день мама обнаружила на полке с книгами маленький «пробный» флакон духов. Она обзвонила всех, кто был накануне, думая, что кто-то его случайно забыл, и выяснилось, что это принес мне в подарок Алеша, но постеснялся отдать в руки. Я была горда, что в пять лет мой друг преподнес мне, как большой, духи. А когда я начала ходить в группу, на рожденье, как я уже сказала, стали собираться мои новые друзья.
Лето 38-го и 39-го мы провели в Коктебеле. В Феодосии задержались на несколько дней у маминых теток. Мне очень понравился каменный дом, увитый виноградом, часть которого они занимали с тенистым фруктовым садом. Но самым большим удовольствием было ходить с ними по вечерам в «центр», где принарядившиеся дамы прохаживались по аллеям из пирамидальных тополей и поглядывали на фланировавших там же моряков. Эти гулянья происходили каждый вечер, и не знаю, как другие феодосийцы, но мамины тетки никогда не пропускали этот, Бог знает когда установленный, ритуал. Когда мы, наконец, с тяжелыми чемоданами на автобусе добрались до Коктебеля, первое, что я спросила: «А где здесь центр?», немало насмешив этим маму.
Первый год мы снимали комнату у болгар, а следующий у татар. И у тех, и у других были белые дома, крытые черепицей. Полы время от времени смазывались кизяком, замешанным на глине. Веники делали из полыни. В татарских домах на полу лежали сенники со множеством маленьких подушек и стояли низенькие круглые столики, за которыми ели, сидя на сенниках или на полу. Участки окружали невысокие глинобитные или сложенные из камней заборы, а то и просто изгороди из переплетенных колючих веток. В огородах росла кукуруза, арбузы, дыни, баклажаны, помидоры. Виноград разводили на склонах гор. В садах были вырыты пруды — ставки, из которых брали воду для поливки и для других хозяйственных нужд, питьевую приносили из источника — кринички у подножья холма, примерно в полутора километрах от деревни. Я томилась от жары, теплое море не охлаждало, в горы мне было ходить еще трудно, а бродить по холмам скучно, хотя на них очень красиво цвели каперсы, но они не заменяли мне подмосковных цветов и зелени, без которых я очень тосковала. Самым большим развлечением было отправляться с хозяйскими детьми на виноградники. Один был на Сююрю-кае, а другой на Кок-кае. Мы проводили там целые вечера, рвали виноград, играли в шалаше, а на обратном пути набирали в источнике воды, чтобы принести домой. В том же доме вторую половину лета жили недавно вернувшиеся из эмиграции Билибин с женой. Обедать за одним столом с живым художником, знакомым по открыткам и иллюстрациям к сказкам, было, как сказали бы теперь мои внуки, просто круто. Каждый вечер, чуть ли не целый месяц, он отправлялся с мольбертом в Лягушиную бухту и потом показывал свой пейзаж — кусок скалы на фоне моря. Нам очень нравилось, и хотя мне и, по-моему, маме казалось, что картина давно закончена, он все ходил и продолжал наносить мельчайшие мазки. А меня еще страшно поразила крошечная расческа у его жены. «Это игрушечная?» — «Нет, чтобы причесывать брови, я привезла ее из Парижа». «Ну и ну!» — подумала я про себя, и не то чтобы сформулировала, но в голове явно вертелось нечто похожее на «мне бы ваши заботы, господин учитель».
