Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад
Какое отношение вы имеете к Саше Баранович?
Я ее дочь, а вы?
А я гимназическая подруга вашей матери.
Жила она в нищете, пытаясь заработать рукоделием
и уроками. Мама старалась чем можно помочь ей, подкормить. Умерла Евгения Александровна в середине пятидесятых, в тех же Сокольниках в деревянном домишке, превращенном в коммунальную квартиру. Мы несколько раз ее навещали, она лежала в крохотной каморке возле кухни на железной койке, иначе не назовешь; рядом два-три колченогих стула, стол и обшарпанный шкаф.
В той же мере, в какой не похожи были друг на друга обитатели квартиры, отличалось и убранство их комнат. У Бубы сохранилось довольно много старинной мебели, на диван иногда водружали огромную шкуру медведя (охотничий трофей ее мужа, — до революции он был председателем Московского охотничьего клуба), с головы которого я съезжала как с горки. Обязательная, как у всех бабушек, домашняя аптечка (специальный маленький шкафчик, вешающийся на стену). На стенах фотографии и две или три картины, одну гравюру я особенно хорошо запомнила: дочь фараона вынимает из корзины маленького Моисея — увидев ее в современном издании «Толковой библии», я обрадовалась ей, как старой знакомой. Когда я болела, мама относила меня к Бубе, и та развлекала меня или рассказывая о жизни в имении, или объясняя содержание картин, чаще всего обращаясь именно к этой гравюре. Буба же в первый раз отвела меня в церковь на Никитской, тогда еще действующую, а потом на долгие годы закрытую; мне было не больше трех лет, и запомнились только мерцающие в полумраке огоньки.
В Бубиной же комнате меня крестили. Мама назвала меня в честь крестной матери, Анастасии Евграфов- ны Архангельской, с которой очень дружила, и в честь любимой героини Достоевского, но главное потому, что в переводе с греческого оно означает «воскресенье». Анастасий в моем поколении почти не встречалось, ни в группе, ни в школе, ни в университете я не столкнулась ни с одной тезкой. Насти, Даши, Лизы появились в большом количестве в конце 50-х, начале 60-х. А тогда было много Наташ, Татьян, Тамар или Эльвир и Элеонор, так же, как среди мальчиков Эдиков и Руди- ков. После того, как прославился Чкалов, Валеры просто посыпались, а уж сколько верноподданных родителей нарекли своих дочерей Светланами, и сказать трудно.
У Анны Петровны, кроме железной кровати, крохотного столика и обшарпанного шкафа, из-за недостатка места помещавшегося в коридоре, вообще ничего не имелось. В комнате, где жила семья Володи, все было иначе. Тюль на окнах, на кроватях с никелированными спинками, салфетки и салфеточки, искусственные цветы на комоде, бамбуковая этажерка и поразившая мое воображение белая фарфоровая плевательница, — ни в одном доме мне не приходилось встречаться с подобным предметом. Наша половина (комната деда и наша с дядиной, превращенная в две из одной большой) раньше предназначалась для господ и была отделена от другой части квартиры передней и коридором, куда выходили остальные комнаты. У нас были паркетные полы, а в другой половине — дощатые. Существовала ванная комната, но без колонки и раковины; там стояла оцинкованная ванна, которую невозможно было дочиста отмыть, поэтому мылись стоя, поставив перед собой табуретку с тазом и ведра с водой. Рядом с уборной находилась маленькая кладовка, узурпированная кем-то из жильцов — на ее двери и рядом на стенке висели бесчисленные корыта и окоренки, из-за которых зачастую возникали недоразумения, если кто-то по ошибке брал не свою вещь. Чуть ли не половину кухни занимала огромная плита, топившаяся только в случае большой стирки или уборки. Из кухни вела дверь на черный ход, а под окном — стенной шкаф во всю толщину стены, им пользовались как холодильником, — роскошь, которой тогда и в помине не было. В кухне не только готовили, каждый на своем столе, но и стирали. Если белья было немного, то сушили его тоже в кухне, а иной раз на чердаке. К деду приходила стирать желщина, работавшая у него еще в лечебнице. Ее так все и звали Катя-прачка. До сих пор вижу ее изъеденные стиркой руки.
Наша комната так же, как и дедовская и маминого брата, была обставлена более чем скромно. Вместо кровати — тахта, или попросту матрас с подложенными кирпичами вместо ножек. Обеденного стола у нас вообще долго не было, и мы ели за детским столиком, пока хозяйственная Надя не догадалась отпилить массивную ножку от маминого рабочего. К ней приладили верх из прессованной фанеры, — так возник настоящий круглый обеденный стол, а к маминому приколотили какие-то дощечки.
На стенах — черно-белые репродукции Сикстинской Мадонны, Владимирской Божьей Матери и рублевской Троицы, несколько акварелей Волошина и полки для книг — обыкновенные проморенные доски, подвешенные на шнурах, небольшой книжный шкаф и совсем простой платяной. Так выглядели комнаты очень многих людей того же круга.
У деда — ни Мадонн, ни икон, — врач, и, как многие того же поколения, — атеист.
Правда, перед смертью маму (она дежурила у него в больнице) перекрестил и благословил. Над диваном огромный портрет моей бабушки, Александры Владимировны, и на бюро бронзовые фигурки Мицкевича и Костюшко. Бабушка — знаю по маминым рассказам и сохранившимся письмам — была глубоко верующая, и по ее же настоянию и маму и брата крестили в православную, а не католическую веру. В комнате ее старшей сестры, Клавдии Владимировны, которую и мама и я очень любили и часто навещали, я с детства подолгу простаивала перед киотом, — ни у кого другого из многочисленных родственников и знакомых ки- отов я не видела, иконы — да, и если бы не Клавдия Владимировна, представляла бы себе их только по литературе.
Мама была большая рукодельница и всячески старалась придать нашей комнате уютный вид. На окнах — занавески из сурового полотна, вышитые ею. несколько пестрых подушек на тахте и, конечно же, оранжевый абажур (в конце сороковых годов у Райки- па был даже номер, посвященный оранжевым абажурам), сменивший бумажные, которые делала мамина подруга Наталия Александровна [6], дочь композитора Кастальского. В юности она была «босоножкой», занималась у Айседоры Дункан, а теперь зарабатывала себе на жизнь, расписывая абажуры, пока во время войны, когда стали заигрывать с церковью, ей не удалось добиться пенсии за отца, а до этого нельзя было даже напомнить, что он писал духовную музыку. Эти абажуры расписывали на промасленной ватмановской бумаге, гофрировали, — получалось очень красиво, но, к сожалению, они быстро прогорали. Среди маминых друзей было несколько таких художников-оформителей, как это тогда называлось, но уже довольно давно их стали именовать не слишком вразумительным, но прочно вошедшим в обиход словом «дизайнеры». И это, как мне кажется, не простое заимствование, — кому- то в нем чудится больший престиж, а на самом деле — претенциозность. Та же Наталья Александровна отвела меня к художнику-анималисту Ватагину, с которым дружила. Я долго рассматривала шкафчик с разными диковинками: чучелом колибри, какими-то ракушками, фигурками животных. Его рисунков зверей не запомнила, хотя дома в книжках, кажется, «Маугли» у меня они были, а большие пейзажи маслом с любимыми березами в золотых рамах меня поразили, до этого я видела «настоящие» картины только в Третьяковке. Хотя у некоторых маминых подруг висели акварели, рисунки, гравюры, но они воспринимались как часть комнатной обстановки.
