Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад
Но в иных случаях мама проявляла твердость и непреклонность. Сосед по квартире, Володя, пятью годами старше меня, был для меня в раннем детстве предметом поклонения и подражания. Когда он nomej в школу, я могла подолгу простаивать у его стола, дс которого еле дотягивалась, и смотреть, как он cbohiv каллиграфическим почерком выводит округлые цифрь и буквы. Перед наступлением майских или октябрь ских праздников он с громкими криками «украшать украшать!» принимался устраивать у себя в комнате красный уголок с портретами, флажками и прочим! аксессуарами. И вот, однажды полюбовавшись на еге работу и загоревшись его примером, я отправилась i себе, вырезала из большого детского календаря Марк са, Энгельса, Ленина, Сталина и прикнопила их к стене над игрушками.
Вернувшись откуда-то домой, мама немедленно все это сорвала, влив в меня, таким образом, одну и; первых доз противоядия против режима, системы царившей идеологии. Хотя я чуть ли не с пеленок зналг слово «концлагерь», плохо представляя себе его значе ние, но понимая, что это что-то очень страшное, чаете слыша его от мамы. Тогда же мне запомнилась фраза продиктованная маме какой-то женщиной (я всегда чем бы ни была занята, прислушивалась к маминых разговорам и к тому, что ей диктуют, хотя вообще noj диктовку мама печатала редко): «на Колыме посуд; мочой моют». Не знаю, кто была эта женщина и Kai можно было такое произносить. Впрочем, контекста > не запомнила, а может и не расслышала, но фраза i памяти осталась.
Как и со всем остальным, немало проблем было < одеждой. Обычно я носила бумазейные платья, сшитьк Надей, или кофточки, которые и себе и мне вязалг мама, а мечтала, как и все тогда, о матроске, но из-зг дороговизны мне ее долго не покупали, а когда все-та ки она была куплена, то главное ее украшение, в моиз глазах, — воротник — мама тут же спорола, он казалс! ей безвкусным, а, кроме того, это была попытка оту чить меня от чувства стадности: пусть матроска, не хоть без воротника. По той же причине мама пыталас! сопротивляться против шапки-испанки (в них разгули вали все дети), но, в конце концов, уступила моим мольбам, и мне сшили синюю испанку. Об Испании так много говорили и писали, она так прочно вошла в сознание как взрослых, так и детей, что однажды, уже засыпая, я даже сочинила стишок:
Мама, когда начнется война? Не знаю, дочка. Может и в эту ночку, Может быть и сейчас, Может и в ту ночку. Засыпай, моя дочка.
И въелась же в печенки эта Испания, — в прошлом году разглядываю подаренную открытку, читаю на обороте — Уэска, и мгновенно из памяти, как звон будильника «… он жив, он сейчас под Уэской, солдаты усталые спят, над ним арагонские лавры тяжелой листвой шелестят», — Симонов, памяти Ма- тэ Залка. После всех прочитанных книг — «По ком звонит колокол», записок об Испании Орвела, Сент — Экзюпери, после всего узнанного позднее о самом Матэ Залка, — как невытрав- ленное клеймо).
Между прочим, тогда же появились в магазинах испанские апельсины и кое-что из одежды. Мне мама тоже купила какие-то маечки. Это были первые импортные вещи, только их еще так не называли. Примерно в ту же пору стали продаваться самые разные предметы, поступавшие из захваченных прибалтийских стран, начиная от вкусного недорогого печенья, гребенок и вазочек из хорошей пластмассы и кончая мебелью, которую приобретали люди побогаче.
Когда мы снова «освободили» прибалтийские страны, в Москву потек дешевый янтарь; «янтарю, что песку там морского» — почему бы и не продавать по дешевке, тем более «свой», и разнообразные писчебумажные принадлежности, почтовые наборы с роскошными конвертами, ни до, ни после я таких не видела, бумага, тетради, блокноты, папки и проч.
А так я не припомню, чтобы до середины 50-х кто-то из знакомых или соседей приобретал хоть что-то из мебели. В 37-м родилась моя двоюродная сестра, — целый месяц она лежала в плетеной игрушечной кроватке из-под моих кукол, пока не раздобыли у друзей старую детскую.
После «освобождения» Западной Украины из Львова, где от всеобщего ликования «специально сады расцвели» и «девушки сшили новые юбки» («… для вас специально сады расцветут, ждем вас во Львове»), хлынули пластинки Лещенко и Эди Рознера. У одних друзей была такая: «… а потом мы в заключенье ели банками варенье… Кто же наша бабушка?… Наша бабка, как ни странно, главный повар ресторана, ха, ха, и-о-ох!» Когда Эди Рознер исчез, исчезла у друзей и пластинка, «кому-то отдали», объясняли они, но мама не верила: «испугались и припрятали».
Как ни странно, в те же трудные годы привозились гиацинты из Голландии. А так как жить становилось все лучше и веселее, голодной стране был преподнесен очередной трогательный подарок: книга о вкусной и здоровой пище, изданная по указанию Микояна. А чтобы ничем не омрачать веселье народа, со временем из языка стали убирать, по возможности, все, что могло навести на мысли о смерти, превратив мертвый час в тихий, а умирающего лебедя просто в лебедя.
Кроме матросок и шапок-испанок существовали и другие искушения, с которыми мама не в силах была справиться, — демонстрации. Они запружали и Никитскую и Воздвиженку (ул. Коминтерна, позднее Калинина), так что наша улица — Грановского — оказывалась блокирована часов до пяти. Ни пройти к нам, ни выйти было невозможно. Я, конечно, рвалась смотреть эти шествия с портретами, плакатами, флагами и бумажными цветами. Конная милиция перегораживала с обоих концов переулок. Надя подсаживала меня на полукруглый выступ углового дома, откуда хорошо можно было все разглядеть. Но я еще мечтала попасть на парад,
Подготовка к параду начиналась чуть ли не за месяц: уже не в детстве, а в конце 50-х, мы с мужем, очевидно, задержавшись в гостях и опоздав на метро, возвращались домой пешком. У пл. Маяковского нам надо было пересечь Тверскую (ул. Горького) — подземных переходов тогда не было, а по улице двигалась наша славная бронетехника. Как быть? Пережидать и думать нечего, перебежать между колоннами, — они двигались с расстоянием метров 25 друг за другом, а ведь «танки наши быстры», и остановить их тоже невозможно. Еле успели проскочить перед самыми гусеницами.
который увидела впервые только спустя много лет по телевизору, после чего у меня пропала охота смотреть на орудия массового уничтожения, а на Красной площади с демонстрацией я оказалась будучи в университете, когда уже совсем к этому не стремилась. До начала парада живший напротив в правительственном доме (переулок из-за этого охраняли три милиционера, — по краям и в середине, и несметное количество шпиков в штатском) Буденный лихо отплясывал у ворот вприсядку, приводя в восторг обитателей соседних домов. И как ни сопротивлялась мама, я застави- ла-таки ее пойти со мной в мавзолей, о чем до сих пор вспоминаю со стыдом, но в пять лет не могла не поддаться стадному чувству, так же как с увлечением папанинцами. Правда, когда им грозила гибель, даже мама с волнением проглядывала утром газеты, чтобы убедиться, живы ли. А когда те вернулись, все ребята стали писать им письма. Моим героем был Кренкель, и я тоже сочиняла ему письмо, но не помню, отправила или нет.
