Борис Соколов - На берегах Невы
Она не ответила. Она снова посмотрела на часы.
— Лёвушка, любимый. Я прошу тебя уйти немедленно.
— Ну уж нет, — отвечал я. — Я остаюсь тут, пусть они меня арестуют. А ты, Людмила, должна уйти сама, иначе твоя репутация сама может пострадать.
Она начала плакать:
— У меня нет выбора, Лев. У меня нет выбора, и я должна сообщить о тебе. Ты враг нашей страны, а я — член партии.
— Я враг не нашей страны, а твоей партии, которая узурпировала власть.
Она подошла и бросилась ко мне на шею. Она плакала, целуя меня.
— Мой бедный Лёвушка, мой несчастный дорогой.
Однако, она ушла из квартиры, как я ей и сказал, быстро. Через несколько минут раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я громким голосом.
Вошли двое в штатском.
— Гражданин Крентовский? — спросил один из них.
Он был предельно вежлив.
— Доктор Крентовский, — поправил я его в такой же вежливой манере.
— Комиссар товарищ Ковенко сообщила, что вы ворвались в её квартиру и отказались покинуть её. Это правда?
Таким образом выходило, что Людмила была комиссаром Чека. У меня во рту появился горький привкус. «Это всё ошибка, — начал объяснять я чекистам. — Я не знаю никакого товарища Ковенко, но раньше здесь жил мой друг, и мне очень нужна квартира, и я голоден. Меня только что выпустили из Предвариловки, и я позвонил в первую попавшуюся квартиру».
Я перебил Льва:
— Зачем тебе надо было осложнять ситуацию? Тебе достаточно было сказать, что она твоя подруга, но сейчас она тебя не захотела видеть.
— Правильно, потом я долго думал, зачем я сделал эту глупость. Но у меня внутри, было зло против самого себя: я всё время знал, что она меня предаёт, но я, тем не менее, продолжал любить её, которая дважды предала меня. Во мне было какое-то стремление к самонаказанию. Тяжело, очень тяжело. Они арестовали меня и почему-то переправили в Москву, в Бутырку. Бутырка была местом для врагов советской власти, приговорённых к смертной казни. Я был там два года. Очевидно, мы с тобою разминулись, так как я слышал, что ты тоже был там около этого времени.
Несколько минут мы сидели молча, я и Лев, переживая заново воспоминание о Бутырской тюрьме.
Он был в Бутырке, каждую ночь ожидая экзекуции. Однажды ночью его вызвали. Лев и ещё несколько человек были вызваны к коменданту Бутырок, посажены в грузовую машину, и их повезли на Лубянку. Там они были помещены в маленькую комнатушку известную под названием «Врата Ада». Тишина камеры время от времени прерывалась старой женщиной, чьи седые волосы были покрыты шёлковым платком, символом прошлого. «О господь бог, спаси и сохрани меня!» — стонала она. Казалось, что мрачные, грязные стены готовы сомкнуться над несчастными. Пыльная лампа была покрыта сажей. Слабый свет проникал через маленькое окошечко, последний свет уходящей жизни. «Господь бог, спаси свою рабу!».
— Я хотел наорать на несчастную женщину, — продолжал Лев. — Но скоро выкрикнули мою фамилию. «Взять его на приведение в исполнение», — сказал комиссар низенькому охраннику с длинной бородой. — «Будь осторожен, чтобы он не сбежал». «Да как он сможет? Я это делаю каждый день». Мы вышли из Лубянки. Была тёплая июльская ночь, не помню числа. Грузовик стоял у дверей Лубянки, ожидая меня. Бородатый свистнул и поманил меня. «Эй ты, поживее, я тороплюсь». Улицы были пустынны. Тёмные, молчаливые дома, казалось, вибрировали жизнью. В лунном свете окна выглядели, как улыбающиеся глаза, отказывающиеся спать. «Прекрасная ночь, товарищ», — сказал я охраннику. «Заткнись!» — был его ответ. Я решил не умирать. Охранник, сидящий со мной сзади грузовика, открыл кисет и начал сворачивать папиросу. Момент настал. Я сделал движение в его направлении и быстрым ударом свалил его. Мои руки сомкнулись на его горле. В порыве животного чувства, которым я не ожидал обладать, я задушил его. Я вял у него револьвер, шинель и фуражку. И после того, как нашёл запрятанные у него документы и деньги, я выпрыгнул из грузовика. Я пошёл по направлению к бульвару. Допускаю, что я был возбуждён, первый раз я убил человека.
Потом я свернул на узкую, короткую аллею. Я достал кисет, который я взял из шинели, свернул папиросу и начал улыбаться. Я был в экстазе, почти счастлив.
— А как ты выбрался из России? — спросил я его.
— Это оказалось нелегко, но удача сопутствовала мне. Поездом я добрался до Петербурга, заплатив за билет деньгами охранника. В Петербурге уже было проще. Несколько дней я провёл в подвале нашего медицинского факультета. А затем я увёл моторный катер от яхт-клуба, наверно, он принадлежал какому-нибудь высокопоставленному коммунисту. Катер был заправлен доверху. Ночью я взял курс на Выборг. Финская администрация приняла меня дружественно. Они не отказали, чтобы я ехал в Швецию. Наконец я прибыл в Бельгию, где мне дали небольшой грант (деньги) работать в местном медицинском институте.
И вот я здесь!
— Да, — заметил я. — Ты здесь на свободе и в безопасности.
Мы заказали шампанского отпраздновать наше спасение. Лев был в прекрасном настроении.
— А Людмила?
— Людмила…?
— Для тебя было ударом её двойное предательство?
— Я получил свой урок. Любовь это ещё не всё.
Триумф любви.
«Ты веришь в бога?» — говоривший был одиннадцатилетним мальчиком с кучерявыми волосами и большими голубыми, спрашивающими глазами. «Чего?» — ошарашено произнёс я.
Мы только что познакомились на перемене во дворе школьного сквера. Я был на класс его старше и поэтому хотел сохранить старшинство по отношению к этому странному маленькому мальчику. Однако он повторил свой вопрос более настойчиво и серьёзно.
— Ты веришь в Бога?
— Конечно.
— Это хорошо. Если бы ты не верил, у тебя не было бы внутренних сил для того, чтобы жить, — и он зашептал, — Я чувствовал себя вчера очень несчастным, полным сомнений, и я пошёл в церковь. Ты понимаешь, что мой ум был полон вопросов, и жизнь казалась нестоящей, чтобы жить. Но в церкви я помолился, долго стоял на коленях, и всё стало ясно.
— Ты меня понимаешь?
— Конечно понимаю.
Во мне росло нетерпение. Его вопросы, его манера рассуждать казались особенными и туманными.
В то время лично у меня не было способности медитировать на темы жизни. Я больше был по части спорта и приключений. И это было шоком для меня, встретить такие торжественные мысли у мальчика, который был младше меня.
Он продолжал ещё более серьёзно: «Давай подружимся. Это очень грустно жить в одиночестве, как живу я». Он глубоко вздохнул: «Я страшно одинок….. Представляешь, вчера мама дала мне нагоняй. Мне захотелось заплакать, но я не стал. Я спросил её: «Мама, зачем жить? Для чего мы живём?» А она рассердилась: «Не надоедай мне своими дурацкими вопросами», — сказала она. — Ты не понимаешь вообще, о чём ты говоришь».
