Владимир Рудный - Долгое, долгое плавание
После одного такого похода газета «Красный Черноморец» напечатала статью под сенсационной шапкой «Эскадра благополучно дошла до Батума и возвратилась обратно. Все механизмы работали исправно». Восторг газеты возмутил было Исакова. «Подумаешь, достижение, — записал он сгоряча. — Смешно хвастаться, что дошли!» Тем более, что «эскадра» состояла из старого крейсера, древней канонерки, двух угольных миноносцев, неуклюжего минного заградителя и тому подобной разношерстной посуды. Но остыв, он приписал: «Нет, не смешно. Прежде всего — первые. Поход и посещение портов вылились в демонстрацию любви народа к флоту. Пролетарии Новороссийска вышли со знаменами. Они помнили обстрел «Бреслау» в четырнадцатом. Они помнили гибель ЧФ. Они помнили заход американцев. Теперь они увидели советские корабли, советский флаг. В Туапсе с гор спустились шапсуги и двое старейшин поднесли комфлоту старинный кинжал, как символ того, что защиту своих берегов они вверяют Советской власти».
После Великой Отечественной войны добавлено: «Если б не было этих походов, не было б походов ВОВ».
И еще комментарий к строке «механизмы работали исправно»:
«Дело в том, — пояснил Иван Степанович, очевидно, готовясь к какой-то теме, — что буквально за несколько дней перед этим весь мир облетело сообщение, что английский линкор прошел от Плимута до Австралии и обратно… В английском сообщении не было сказано, что механизмы работали исправно. Только позже мы узнали, что на линкоре в кочегарке был пожар, горела нефть»…
И все же, преуспевая в штабе, Исаков ждал случая уйти из штаба. Уйти на корабль. Год в оперотделе сулил ему продвижение. Но он, не чуждый честолюбия, не собирался делать карьеру. Обидно в тридцать лет уступить болезням. Мало плавал. Хоть небольшой корабль, но корабль он должен вести. Лучше эсминец — эта любовь навсегда.
Когда на верфях в Николаеве стали достраивать корабли, заложенные еще до революции, Исаков получил эсминец «Корфу», позже названный «Петровский» — в честь старого большевика Григория Ивановича Петровского, в то время председателя Всеукраинского ЦИКа. «Петровского» он достраивал там, где в XIX веке Нахимов достраивал свою «Силистрию». Его радовала возможность, следуя обычаю лучших моряков России, еще на заводе, при начинке корпуса, вносить в стареющий проект поправки, подсказанные временем и собственной практикой.
Михаил Афанасьевич Степанов, комиссар «Петровского», с которым в шестидесятые годы меня познакомил Исаков как с давним другом и крестным при вступлении в партию, сказал однажды, что более дотошного, а главное — знающего, чего он хочет, приемщика в цехах завода не видели давно. Разве что читали подобное про Павла Степановича Нахимова. Оценке комиссара созвучна и служебная аттестация: «Работоспособности колоссальной, всякую порученную ему работу выполняет с исключительной добросовестностью и знанием дела. Внес много ценных указаний по улучшению боевых качеств миноносцев. Среди комсостава и команды пользуется большим авторитетом, уважением и симпатией».
Подумать только: и аттестация двадцатых годов и отзыв комиссара относятся к человеку, которого еще в Батуме, в Севастополе, а пуще — в Николаеве донимали приступы изнурительной малярии. Как мог, он старался скрыть болезнь от окружающих, но Ольга Васильевна знала, что, идя в завод, ее Жано — так в те годы он подписывал письма — глотает хину.
Степанов после нескольких дней службы на «Корфу» — «Петровском» заметил, что командир болен, но умеет недомогание преодолевать. На ходовые испытания Исаков вышел, тайком глотая хину. Ошвартовался в заводском ковше с шиком, как в Астрахани или в Кронштадте, каждый салажонок на корабле влюбился в командира после такой швартовки. А Ольга Васильевна прочла вскоре признание: «После 38° я перестаю быть человеком».
Под военно-морским флагом Исаков повел эсминец в Севастополь. Поднялся на мостик в Николаеве, вышел на рейд, прилег в рубке на койку, снова поднялся у Тендры, и так до гудящего бакана у Инкерманских створов — о его муках знали листки записей для жены. На первом листке — о шторме: командира тревожит, как перенесут шторм молодые, их много в команде. Дальше — порция самоиронии, пародирующая переводную маринистику: «Это не история, которая начинается словами «…когда лорд Гаук…» и над которой плачешь. Но — капитан управлял с помощью пилюль. Правда, не привезенных с Востока, а всего лишь от доктора Норова»… Потом шутки о горечи этих пилюль от корабельного лек-пома, фельдшера. И строка: «Терплю. Командую из койки. Доктора гадают…» А на последнем листке из госпиталя, куда свезли его и где ожил, извинение перед женой за скулеж: «Вчера написал много ерунды. Рассматривай как историю болезни».
Было бы худо, оставил бы листки при себе. Так всегда.
Через неделю снова в море: «Первый раз кувыркался на этом шипе. Шторм такой, что перехлестывало через мостик. А ты на нем была и, наверное, помнишь, какой он высокий. Первая же волна окатила с головы до пят. Уйти было нельзя. Три часа стоял мокрый и думал, как бы переодеться и принять хину. Но когда попал вниз, заснул, не успев принять и переодеться. По-видимому, плазмодии к таким кренам не приучены, потому все окончилось благополучно. С прискорбием заметил, что меня начало мутить. В ригу не ездил, но был близок к тому. Хотя, по существу, это ерунда, но капитану к лицу не иметь этой слабости. По самочувствию вижу, что все это последствия перенесенных болестей»…
И все же радость: «Я — капитан, Олька!»
Письма к жене, его спутнице и собеседнице почти полвека, — это его дневник-исповедь, его мысли, волнения, советы прочесть книгу, открытую и для себя и для нее, сюжеты юморесок и диалоги с мудро-лукавыми первобытными старцами с гор, зарисовки нравов на батумской или сухумской набережной, откровения о надеждах на дальние плавания, об огорчениях стычкой с равнодушным к делу тупицей или циником, и внезапный лиричный пейзаж ночного моря — восторг от возвращения на мостик и предчувствие неизбежной разлуки с ним.
Уйти пришлось раньше, чем ожидал.
Приходили на Балтику с официальным визитом итальянские эскадренные миноносцы «Тигре» и «Леоне». Теперь взаимные визиты вежливости — дело привычное. В двадцатые годы каждый приход иностранного судна к нам и каждый поход нашего военного корабля за рубеж — событие, прорыв блокады. Ответный визит в Италию тоже прорыв политической блокады. В поход назначили два лучших на Черном море эсминца, первые в боевой и политической подготовке — так сказано в истории флота: «Петровский» под командой Исакова и «Незаможник» — со дна моря подняли и на верфях восстановили с помощью крестьян-незаможников Украины эсминец «Занте». Впервые после Октября предстояло пройти проливы и показать наш флаг в морях Мраморном, Средиземном, в Неаполе. Такой поход надо провести с блеском, это важно для престижа страны и для всего мирового рабочего движения. Но Исакову опять не повезло: когда все было подготовлено, буквально перед выходом в море, командира снесли на берег с температурой сорок…
