Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1
Кубдя шел к товарищам неохотно. Вчера, по пьянке, он много наговорил Емолину и о себе и о ребятах. И сейчас он тревожно думал: «А как, черти, не согласятся! Вот состряпают мне».
Поутру всегда почти Горбулин и Беспалых сидели у Соломиных. А потом все трое шли к Кубде и здесь или работали, или, если не было работы, говорили о девках и о самогонке.
Соломиных имели свою избу. Старую, еще строенную из кедровика; огромный сутунковый забор; большие ворота, словно вытесанные из камня, и над воротами длинный шест с привязанным к нему клоком сена, — зимой Соломиных пускал ночевать проезжих.
Двор у него тоже был огромный, черный, чистый. Завозни поросли зеленью, но были еще крепкие, и из них можно было построить две избы.
Сам Ганьша Соломиных сидел верхом на колоде посреди ограды и топором рубил табак. Голова его, лохматая, густо поросшая клочковатым волосом, была непокрыта, и пот вздымался чуть заметным паром. И весь он походил на выкорчеванный пень — черный, пахнущий землей и какими-то влажными соками.
На земле навзничь лежал Беспалых — веснушчатый, желтоволосый, похожий на гриб рыжик. Упираясь спиной в колоду, сидел Горбулин — широкорожий, скуластый, с тонкими прорезями глаз.
Когда Кубдя вошел во двор, они все трое обернулись в его сторону и выжидающе посмотрели на него.
«Знают, должно», — подумал Кубдя и смутился.
— Дай-ка покурить, — сказал он, протягивая руку к табаку.
Соломиных достал зеленый кисет из кармана и глубоким своим голосом проговорил:
— Ты рубленый-то не трожь. Сырой. Из кисета валяй.
Беспалых мотнул ногами и быстро поднялся.
— Ты что, — пришепетывая, заговорил он, — в ладах, что ли, с Емолиным?
Кубдя, не понимая, развел руками.
— Счас я его встретил. «Когда, говорит, на работу пойдете?» — «Вот тебе раз, говорю, некуда нам идти». — «И в монастырь-то нанялись!» — «Еще чище!.. Какой?» — опрашиваю. «Да вот у Кубди, говорит, спросите».
Кубдя, быстро затягиваясь махоркой, стал рассказывать, что наняться он еще не нанялся, а так говорил.
— А там как хотите, — докончил он и пренебрежительно сплюнул. — По мне, хоть сейчас, так я скажу: не пойдем, мол. Только он двадцать целковых в день дает и харчи его…
Беспалых обошел вокруг колоды, и как только Кубдя замолчал, он мгновенно вскрикнул, словно укололся:
— Айда, паря!
Горбулин почесал спину о колоду, потом меж крыльцев руками — и все так, напрасно, без надобности. Хотел подняться, но раздумал: «Успею, нахожусь еще». Ганьша Соломиных продолжал равномерно ляскать топором табак. Колода тихо гудела.
Кубдя ждал и думал: «А коли, лешаки, спросят: зачем с Емолиным николаевку пил? Не по-артельно»
На пригоне промычала корова.
— Чо в табун не пустишь? — спросил Кубдя.
Соломиных прогудел:
— Седни… отелилась…
«Будто колода гудит Соломиных-то», — подумал Кубдя и присел на край колоды.
Беспалых схватил щепку и бросил в голубя. Голубь полетел, торопливо трепыхая крылышками.
Кубдя подождал: «Думают».
Потом спросил не спеша:
— Ну, как вы-то?
Горбулин, с усилием подымая с днища души склизкую мысль, сказал:
— Мне-то что… Я могу… У меня хозяйство батя ведет… Вот рази мобилизация. Угонят. Вот Ганьша у нас домовитый. Ему нельзя.
Беспалых хлопнул Кубдю по спине ладонью:
— Он молодец, ему можно доверять.
Соломиных воткнул легонько топор в колоду, собрал табак в картуз и встал.
— Пойдемте, паре, чай пить.
— Ну, а робить-то пойдешь? — вкрадчиво спросил Кубдя.
Соломиных немного с натугой, как вол в ярме, пошел к крыльцу.
— Я что ж, — сказал он твердо, — я от работы не в дупло, могу.
И громко проговорил:
— Баба! Самовар-то поставила?
Рыжеголовый щенок у поваленных саней сделал несколько шажков вперед и тявкнул. Кубдя с восхищением схватил Ганьшу за плечи и слегка потряс:
— Друг! Горластый!
Соломиных повел плечами:
— Ладно, не балуй.
Напившись чаю, они пошли говорить с Емолиным. Подрядчик запрягал лошадь. Затягивая супонь, он повернул к плотникам покрасневшее от напряжения лицо и одобрительно сказал:
— Явились, артельщики? Ну и добро!
Потом он выправил из хомута гриву, шлепнул лошадь по холке и подал руку плотникам:
— Здорово живете!
Говорили мало. Хотели прийти на работу через три дня. Емолин же настаивал: завтра.
— Дни-то какие — насквозь душу просвечивает! Что им пропадать? Тут десять верст — за милу душу отмеряете. А?
Он льстиво заглянул им в бороды, и видна была в его глазах какая-то иная дума.
— А то одинок я, паре, чисто петух старый… А еще с этими длинноволосыми…
Плотники согласились. Протянули Емолину прямые, плохо гнущиеся ладони и ушли. Емолин, садясь в коробок, проговорил:
— Метательные ребята. Не сидится дома-то.
После обеда напились квасу и отправились. Соломиных запряг лошадь в широкую ирбитскую телегу, навалил охапки три травы, на траву бросили инструменты в длинных, из верблюжьей шерсти тканных мешках. Лошадью правила жена Соломиных и всю дорогу ворчала на мужа:
— Шляется бог знат куда… Диви работы дома не было б…
Соломиных сидел на грядке, свесив ноги. Испачканные дегтем придорожные травы хлестали по сапогам.
Беспалых излагал надоевшую всем историю, как он жил в германском плену.
— Били-и… — вскрикивал он по-бабьи. — Вот, черти, били-и…
Кубдя съязвил:
— Ум-то и выбили…
— У меня, паря, не выбьешь! Душу вынь, а ума не достанешь.
— Далеко?
— Дальше твоей избы…
Кубдя расхохотался. Баба хлестнула вожжой лошадь:
— Ржут, треклятые! Все на дармовщину метят. Нет чтоб землю пахать!
— Мы мастеровые, — сказал Горбулин, — ты небось без кадушки-то сдохнешь.
Баба раздраженно проговорила:
— Много мне мужик-то кадушек наделал? Кому-нибудь, да не мне. Так, околачиваетесь вы… Землю не поделили…
Баба всегда провожала Соломиных так, как будто хоронила; затем, когда он приносил деньги, покупала себе обновы и смолкала. Поэтому он сквозь волос, густо наросший вокруг рта, бормотал изредка:
— Будет! Будто курица яйцо снесла, захватило тебя…
Горбулин поехал ради товарищей, и ему было скучно. Он пытался было пристроиться соснуть, но в колеях попадались толстые корки деревьев и телегу встряхивало. Позади, в селе, остались мягкие шаньги, блины, пироги с калиной, — он с неприязнью взглянул на Кубдю и закурил.
Кубдя насвистывал, напевал, смеялся над Беспалых, — нос, щеки у него, усы быстро и послушно двигались.
