Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)
— О Эл, какой ужас, если они убили ни в чем не повинного мальчика! Какая непростительная наглость — присуждать к смерти на основании косвенных улик. Разве это не доказывает вам, как высокомерна мысль? При наличии одних только косвенных улик не может быть абсолютной уверенности в факте — какое же право мы имеем в таком случае налагать непоправимую кару? Свидетельские показания могут быть опровергнуты; обвинение может пасть, но казненного не воскресишь из мертвых. Это чудовищно. — Он помолчал, потом продолжал: — Я прав, полковник, несмотря на все ваши возражения. Мысль, не сдерживаемая смирением, это кнут, подстегивающий человеческое высокомерие до истинного безумия. С другой же стороны, мысль, не ослепленная верой в свою непогрешимость, является дубинкой, прибивающей все стремления человека и ввергающей его в полное отчаяние.
Портер вдруг быстро подошел ко мне. Он подобрал новую бусинку для своего фантастического ожерелья.
— Случалось ли когда-нибудь в этой тюрьме, чтобы невиновность преступника выплыла на свет после его казни?
— При мне нет, Биль. Но я слыхал о нескольких подобных случаях. Старые тюремные крысы могли бы заморозить вас до мозга костей своими рассказами.
— Некоторые из них должны быть правдивы. Нельзя допустить, чтобы человеческие решения были всегда правильны. Достаточно, если одного человека вырвали из жизни, полагаясь на ложные показания, чтобы вся система умерщвления на основании косвенных улик считалась несостоятельной. Как могут люди, творящие суд над другими, присваивать себе такую страшную власть?
За несколько часов до утреннего гонга в спящей тюрьме водворилась тяжелая тишина. Приглушенное красноречие Портера перешло в молчание. Беспокойные мысли понемногу растворились в вине, и в наши истерзанные души проникло полудремотное сознание некоторого довольства.
Вдруг из корпуса одиночек раздался хриплый раскатистый стон, перешедший в пронзительный крик.
Портер, вскочил на ноги:
— Что это было? Сквозь сон этот вопль прозвучал в моих ушах как весть о конце света. Это место проклято. Мне хотелось бы знать, покоится ли в мире нынешней ночью душа Кида? Полковник, верите ли вы в духов, в будущую жизнь, в бога?
— Нет. По крайней мере, думаю, что нет.
— Ну а я верю до известной степени. Мне кажется, что существует какой-то всемогущий дух. Но человеческий бог не интересуется этой тюрьмой. Он, как видно, не увлекается криминалистикой. Если бы я стал долго раздумывать над сегодняшней историей, я потерял бы всякую веру, всякую способность быть счастливым. Я никогда не смог бы написать ни одной жизнерадостной строки.
Хорошо, что Портер скоро вышел из тюрьмы. Иначе мир понес бы тяжелую потерю, лишившись его бодрящей веры.
Когда потрясающая истина выплыла наружу, Портера уже не было в тюрьме.
Газета «Спешная почта» опять вернулась к этой истории, изложив все обстоятельства дела. Мальчик Боб Уатней, тело которого, как предполагали, выбросила Сиото, нашелся в Портсмуте. Он написал оттуда своим родителям. Он ничего не знал о казни Кида.
Государство сделало маленькую ошибку. Оно отправило на тот свет семнадцатилетнего мальчика за убийство, которого он никогда не совершал. Оно думало, что Кид виновен.
Последний листок календаря перевернулся. Портеру оставалось пробыть в тюрьме еще семь дней. Даже Билли как-то притих. Когда Портер приходил в почтовую контору, мы обычно уже поджидали его; ему пододвигали единственный удобный стул и ставили под ноги скамеечку. А раз даже Билли схватил со своей койки подушку и сунул ее Портеру под голову. Портер потянулся своим полным телом и повернулся к Билли с херувимской улыбкой:
— Ну, Билли, я еще не собираюсь умирать, пощупай-ка мой пульс.
Как ни странно, но под этим шутовством мы старались скрыть мучительную грусть расставания. Мы были исполнены идиотского стремления ублажать Портера, как это часто бывает с людьми, которые чувствуют, что навсегда теряют друга.
Мы собрали для него целую кучу памяток, которые он должен был унести с собой на волю. Мы оба надеялись, что, перебирая их, он хоть изредка вспомнит о двух каторжниках, которых оставил в почтовой конторе тюрьмы.
Прощания почти всегда бывают односторонние судьба предлагает тост: тот, кто уходит, выпивает вино и передает стакан с осадком тому, кто остается.
Прощаясь с нами, Портер, быть может, испытывал некоторое сожаление, но оно вызывало только легкую рябь на буйной волне его радости перед открывавшейся свободой. Он был возбужден и полон нервной веселости. В его тихом, неуверенном голосе появилось что-то, напоминавшее щебетание, а спокойное лицо сияло счастьем.
— Полковник, сделайте мне одолжение. Вам я не боюсь быть чем-нибудь обязанным. Все равно я никогда не отплачу вам за услугу, и вы, я уверен, не поставите мне этого в вину. Видите ли, Эл, меня беспокоит одно обстоятельство. Я не хочу попасть вторично в тюрьму за появление на улице в непристойном виде, а это, несомненно, случится, если вы не окажете мне своей неоценимой помощи. Вот в чем дело. Материя, из которой они обычно шьют платье для выходящих на свободу арестантов, невероятно быстро изнашивается. Она тает на солнце и растворяется под дождем. В результате человек оказывается совершенно беззащитным перед стихиями. Когда я поступил в это заведение, на мне был прекрасный шерстяной костюм. Я хотел бы получить его обратно в качестве приданого, что ли. Не будете ли вы так добры раздобыть его для меня? Я не особенный поклонник излюбленного в тюрьме серого цвета. Боюсь, что он не в моде нынешним летом.
Его большой насмешливый рот — пожалуй, единственная чересчур мягкая черта в этом лице — улыбался.
Портер застегнул свою куртку и с видом денди стал осматривать себя со всех сторон. В глазах его светилась радость.
— Я чувствую себя точно невеста, получающая приданое. Меня бесконечно интересуют дары, которыми этот отеческий кров снабдит меня на прощание.
Оказалось, что платье, принадлежавшее Портеру, было отдано другому вышедшему на свободу арестанту.
— Пустите в ход все ваше влияние, полковник, и достаньте мне приличное платье на каждый день. Я доверяюсь вашему вкусу, но мне хотелось бы что-нибудь темно-коричневое.
— Друзья мои, обыкновенно перед новой постановкой какой-нибудь замечательной драмы устраивают репетицию в костюмах. Давайте занавес.
Биль примерил костюм. На нем был черный котелок и пара ботинок, сшитых одним из пожизненных каторжан. Все тюремные ботинки скрипели так сильно, что их было слышно за милю. Арестанты обычно острили, что это делается нарочно, дабы они не могли улизнуть потихоньку. Обувь Портера не являлась исключением.
