Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Липавский парился в бане, голый лейтенант лил кипяток на раскаленные камни, майор Хейфец чесал свое потное волосатое тело. Полковник Зверев вошел в простыне, как римский прокуратор.
– Завтра арестуем Щаранского.
Липавский взял запотевшую кружку с пивом и выпил залпом, как застрелился.
Эта суббота, как Йом Кипур, – так тревожно на сердце у пришедших сегодня на Горку. Лернер и Щаранский пришли в окружении иностранных корреспондентов. Слепак привел большую группу американских туристов.
– Я не выполнял поручения ЦРУ, – говорил Щаранский. – Я не верю, что Липавский – автор письма в «Известиях». Меня беспокоит арест моих друзей Бегуна, Гинзбурга, Орлова. Я член Московской хельсинкской группы. Кремль нарушает Хельсинкские договоренности, и Запад не имеет права молчать. Речь идет о миллионе евреев. Я всего лишь один из них. В связи с письмом в «Известиях» я опасаюсь ареста, но знаете, мы, как велосипедисты на канате, – ни остановиться, ни дать задний ход. Делай, что должно, и будь что будет.
Майор Хейфец вошел в синагогу и позвонил на работу.
– В Сокольниках женские трусики дают. Посторонний голос. Он вновь набрал номер Пятого отдела КГБ.
– Брать по моей команде, – сказал Зверев. – Как только прокурор выдаст санкцию на арест, так Кочерга и загребет его.
– Лернера? – уточнил Хейфец.
– А ты не лезь в это дело, оборвал Зверев. – Лучше расскажи, что из окна видно.
– У каждого в руках «Известия», не Горка, а читальный зал. Эссас без газеты, он с беременной женой пришел.
– Опять беременна? – удивился Зверев.
– Красиво жить не запретишь, товарищ полковник.
– У нее отец в нашей системе работает, – сказал Зверев. – Ты его в синагоге не встречал? От Комитета новую квартиру получил для дочери-сионистки.
Вновь женский голос на линии:
– Я нарезаю лук кружочками и заливаю майонезом.
– А я жарю без лука. Беру мясной фарш…
Тем временем Лернер говорил толпе: «Я от этих передряг стал себя прекрасно чувствовать. Все болячки мои пропали. Я, оказывается, люблю драчку. Мне надо было боксом заниматься, а не кибернетикой. Мне, в отличие от Толи, чуждо то, что идя вместе с демократами, я невольно соглашался с ними, что чисто еврейская проблема не существует. Но для меня эта проблема существует, и только она была моим делом, делом, за которое я готов страдать и за которое я готов отдать жизнь, и это ужасное письмо в «Известиях», и эти преследования активистов алии только укрепляют меня в своей правоте».
– Хотите – я вас укушу? – высунулся из толпы сумасшедший нищий.
Щаранский, окруженный американскими туристами, рассказывал о важности Московской хельсинкской группы, о том, что он уже год как работает переводчиком Андрея Сахарова, о субботниках села Ильинки. Но американцев интересовал Липавский.
– Для меня Липавский не был загадкой. Он не предатель. Он ненавидит предательство, он не предал своего отца, когда тому грозила смерть. Липавский не мог написать такое письмо. Он сидит в тюрьме и не знает обо всем этом. Натерпелся он от своего начальства. Я как-то сказал ему: «Пожалуйся на них». Он ответил: «Я и мухи не могу обидеть». Липавский всегда вел себя с большим достоинством.
– Ну, идемте фотографироваться. Американцы нас ждут на лестнице синагоги, – призывал Слепак.
Американцы не раз выходили на митинги и демонстрации в защиту советских евреев, и этот приход на Горку – важное событие в их жизни.
Сумасшедший нищий забрался на парапет синагоги, стал на четвереньки и по-собачьи залаял. А ведь раньше он тихо стоял под дубом в ожидании милостыни.
Предпасхальный Иерусалим. Дурманящие запахи весны. Перистые облака на синем небе. Новоприбывшим не хватало квартиры, машины, телефона.
Сегодня служба «Натив» устроила Виталию Рубину телефонный сеанс с Лернером и Щаранским.
– Что нового, Александр Яковлевич? – кричал Рубин.
– Ничего! – кричал Лернер.
– Как самочувствие?
И странно, вместо того чтобы плюнуть и повесить трубку, старик стал подробно рассказывать о семье, о погоде, о творческих планах. Так ведут себя счастливые люди.
– Я чувствую себя прекрасно. Уж было помирать собрался, и вдруг все болячки как рукой сняло. Опять же охраняют меня трое молодцов из КГБ, ходят за мной по пятам аж до самой двери. Никакие воры не страшны.
– Где Толя? – закричал Рубин.
– Я здесь. Привет Иерусалиму! У нас тут вовсю идут зимние игры по слежке и прессингу. За мной ходят восемь агентов. Это абсолютный рекорд после генсека, конечно. Такая честь.
– Вы молодцы, – кричал Рубин, – За вас борются мощные силы в конгрессе США, сенаторы Джексон и Веник, президент Картер. Мы здесь думаем, что с каждым днем опасность вашего ареста уменьшается.
– Я тоже так думаю. Даже обидно: так хорошо подготовились.
– Вы еще не утратили чувства юмора.
– Ну что вы, мы все время смеемся, – сказал Щаранский.
Закат солнца в Иерусалиме – это всегда бегство. Рубин в ночи то представлял себя в Москве – промозглую слякоть, допросы в маленькой комнате за крошечным столом, то он выступает на митинге у Стены Плача, то ужин в Старом городе при свечах, то вновь Москва, и ужас не отпускал его. Это он, Рубин, познакомил Липавского с сотрудниками американского посольства в доме посла на Собачьей площадке. Это он, Рубин, представил Липавского второму секретарю посольства Стиву. Ему передавал Липавский анкеты, документы, книги и прочее. А если Стив – сотрудник ЦРУ? Рубин завербовал Липавского для ЦРУ – такое вот было бы обвинение в камере Лефортова.
Если бы Липавского раскрыли на полгода раньше, он выдал бы Рубина, и его посадили бы лет на десять. Все самое заветное он доверил Липавскому – проекты, заявления, документы. О, если бы он знал, что это самое потаенное он отдавал агенту КГБ! И за ним бы вот так, как за Толей, ходили агенты. Но он в Израиле, теперь он недосягаем и свободен…
Через три дня Анатолия Щаранского арестовали.
Русская красавица
Нинка, дитя войны, лицо – блюдце, мягкий курносик, коньюктивитный щелеглазик, а когда смеялась, выпрыгивали гнилые зубы; и над низким лбом редковолосый дымок челки. Мать не баловала: кислые щи, кислые блины, капуста, картошка – вот и все разносолы. Ее мать – Ксения – работала грузчицей на заводе шампанских вин, всегда красная, как винная вишня и злая, как пулемет. Ксения и Нинка прописаны были в коммуналке на Дербеневской набережной, пропахшей кожей и мочой. В большой комнате выделили им угол без окна: кровать, тумбочка и гардероб. Нинка носила синюю бархатную юбку и белую кофточку, она была поразительно жизнерадостная с певческим голосом. Она преображалась в походах… дым у костра, песни под гитару. В походах и в студенческом общежитии на Мещанке, когда разливалось вино по стаканам, и гитара оказывалась в ее руках, свершалось чудо – она была прекрасна.
