Борис Щербаков - В/ч №44708: Миссия Йемен
Анчар и грифы
Наверное, немногие помнят смысл и собственно текст пушкинского «Анчара», но уж про то, что Анчар — это древо яда, что-то уж больно ужасное и мистическое, наверняка подсознательно помнит каждый, кто по школьной программе этот самый «Анчар» проходил. Ну, помните?
«В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.»
И потом:
«И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей уж ядовит
Стекает дождь в песок горючий..»
В общем, такая вот рисуется безрадостная картина с этим вредоносным растением. На самом деле официально признанный прототип анчара растет себе спокойно в Йеменских полупустынях, на голых холмах, предгорьях, и в районе Таизза я его видел не раз, и надо сказать, что никакого впечатления на меня «грозный часовой» не произвел, ибо, во-первых, он совершенно не грозный, совсем небольшого размера, может метр — полтора ростом, во-вторых, никаких «дремучих листов» на нем нет, а есть плотненькие, как у кактуса, небольшие мягкие на ощупь листья, бочковидный ствол, и никакие яды с него никуда не стекают, хотя сок его, действительно, считается ядовитым. Хоть А.С. Пушкин и был абиссинцем по деду, арапом то бишь, но слухи о чудовищной ядовитости анчара он явно преувеличил, впрочем, на то она и есть поэзия, чтоб возбуждать эмоции, «глаголом жечь сердца людей». Художественное преувеличение, гипербола. Анчар у него разросся до сказочных, жутких размеров, но это именно и «цепляет»!!! Образ красивый, а прототип — никакой, как обычно, увы, и бывает. Сейчас бы сказали: «маркетинг».
Собственно срочная служба в армии составляла тогда 2 года. Поэтому нас, молодых «гражданских» лейтенантов (т. е. из гражданских вузов призванных), ласково называли «двухгодишники». Первые два года я вполне безбедно проработал переводчиком в Центральном Военном Госпитале, что по тамошним меркам считалось чуть ли не элитным распределением. Мне трудно судить, почему начальство определило меня именно по медицинской линии, видать не производил впечатления по-настоящему армейского офицера, но факт есть факт — я носил белый халат, а не промасленную спецовку.
В конце второго года санского периода меня вызвал «на ковер» полковник Пашаев, Зам Главного:
— Есть мнение, лейтенант Щербаков, отправить вас для дальнейшей службы в гарнизон г. Таизза. Вопросы?
— Вопросов нет.
Надо сказать, что к тому времени я, во-первых, уже был женат, и, во-вторых, моя командировка в Йемен была продлена на год, все согласования получены. Если бы на мое место был хоть мало-мальски «нужный» кому — то из «Десятки» претендент, то шансов на третий год у меня не было бы никаких, это было строго — места «хлебные», знаете, на всех не хватает, посидел малость — пожалуйте на Родину, хорошего понемножку.
Из насиженного санского «врачебного» дома, собрав немудреный лейтенантский скарб, мы двинулись в Таизз. Четыре часа по горному серпантину на юг, навстречу неизвестности.
Известным было только то, что гарнизон совсем небольшой, семей 10–12, правит там Полковник Ушанев, по отзывам довольно самодурный и амбициозный товарищ, работать предстояло в танковых войсках, в бригаде. То, что маленький коллектив означает иногда большие проблемы, я еще не знал. Не знал, что интриги, склоки, скандалы и подглядывание за чужой жизнью (то-есть «контроль за соблюдением норм социалистического общежития», конечно, о чем это я!? — обычное дело, присущая, имманентная окраска ежедневных будней и праздников.
По дороге из Таизза в 6-ую Танковую бригаду в Мафраке, вдоль которой и произрастает в пустыне чахлой и скупой, тот самый невпечатляющий анчар, ездил я каждое утро, что ни свет, на работу. «Мафрак» — по-арабски — перекресток, разделение дорог — одна ведет дальше на юг, к Баб-Эль-Мандебу, а другая — на север, по пустыне Тихама, на Ходейду. В этой стратегической точке и располагалась 6-я Танковая, опорная бригада на южном направлении. Активных боевых действий тогда уже не было, но до фронта — «четыре шага»…
Если бы я писал эти заметки в журнал «National Geographic», или на худой конец, в «Вокруг Света», то я бы не преминул рассказать о том, что каждый раз, по дороге на и с работы, интересно было наблюдать достаточно быструю смену климатических зон: если сам Таизз по меркам Йемена просто утопал в зелени, из-за аккумулирующего эффекта рядом расположенных гор дожди были явлением частым, иногда по-тропически ливневые, то дальше, к морю, плавно начинались холмистая сухая полупустыня, пересекаемая живописными руслами речушек, покрытых густыми банановыми рощами, и, наконец — собственно пустыня, со всеми известными атрибутами — барханы, песок и бескрайний горизонт без намека на источники воды, их там просто нет. В Таизз ведь я попал аж через два года после приезда в Йемен, и к тому времени успел свыкнуться с однообразной Санской природой, с вечной пылью, по сути с отсутствием живой природы. На юге же неожиданно появилась какая-никакая фауна!!!
Появились обезьяны, мелкие, серые, как кошки, они перебегали дорогу перед машинами и иногда, увы, попадали под колеса. Пару раз мы с моими хабирами их отпаивали водой, ставили на ноги, и они, ковыляя удалялись в бананы.
Мне кажется, я не достаточно четко обрисовал термин «хабир». А это целое понятие! Это определяющий термин всей нашей армейской иерархии, в нем много нарицательного, хотя само слово это, «хабир», все лишь, по-арабски означает «специалист», «знающий». Вне зависимости от статуса и звания (а мы ходили в йеменской форме, но без знаков различия, видимо, в целях конспирации, хотя, конечно, все знали, кто какого звания!), арабы всех специалистов-советников называли именно так — хабир, как имя собирательное.
В нашем переводческом просторечьи, мы использовали термин «хабир» для обозначения незримого водораздела между нами, переводчиками, изучавшими язык и культуру, а потому, ясное дело, людьми «высшего порядка» в йеменских реалиях, «белой костью», и остальными вояками, офицерами, прапорщиками правдами и неправдами попавших за границу из дальних гарнизонов, или по блату из штабов. Не всегда справедливо, но часто очень даже, злопыхатели бросали фразу «Ну какой командир отпустит хорошего специалиста из части?». Не берусь судить о мотивации безвестных командиров, отправлявших специалистов в далекие зарубежные командировки; наверное, все-таки, не только по принципу «что себе не гоже», а иногда и в качестве меры поощрения.
«Мы» — в основном, из столиц, Москвы, Ташкента, Баку, Ленинграда; «они» — из захолустья, из действующей армии, без знания языка, часто и в Москве-то были один раз, и то проездом в какую-нибудь очередную командировку. Фактор заносчивости, не всегда оправданного превосходства, безусловно, в нашем поведении присутствовал, но надо сказать, что и сами хабиры провоцировали нас, переводчиков, на акции неповиновения, на афронт иногда, на пренебрежительное отношение к их «моральным ценностям».
Были советники, служившие за границей по второму, третьему разу, это была белая кость хабирского корпуса, они уже купили себе обязательные статусные «Волги», как правило, имели связи в «десятке» Генштаба, но «хабирской» сути своей, при внешнем лоске, они не потеряли — экономили на всем, активно «челночили», склочничали, и, нам в ответ, пренебрежительно относились к «столичным жителям», как к пороха не нюхавшим.
Все специалисты в шутку делились у нас на «риалистов» и на «чекистов» — первые, это те, кто предпочитает зарплату получать в местной валюте, в риалах, исходя из каких-то своих материальных предпочтений, стратегии покупок, а вторые — в «чеках «Внешпосылторга, т. е. накапливают средства для будущих покупок вожделенной техники, квартир, товаров в Союзе. Жесткого проиворечия между «чекистами» и «риалистами» не было, это больше поза, игра была.
В основной своей массе хабиры были приличные, толковые люди, специалисты своих артиллерийских систем или бронетехники, скальпеля и микроскопа, и не их вина, что за всю свою армейскую жизнь они мало что видели, кроме провинциальных советских городков, лесов да полигонов, нелегкого армейского быта, что накладывало отпечаток некоторой культурной ограниченности, а внезапно появившийся мираж достатка, доступности материальных благ, о которых их семьи могли только мечтать, рушил неокрепшую психику, приводя часто к отвратительным, но, увы, характерным для общажного быта, скандалам и инцидентам. После Йемена, например, для меня байки про «мыло в борще» на коммунальной кухне, уже не кажутся литературным преувеличением! И не только в среде хабиров это было.
Видно, смоченные ядом такого вот мещанского анчара стрелы, долетели как-то до моего таизского соседа, переводчика, кстати, назовем его Сергеем В… Вызвав меня на разговор, как-то раз, в коридор, покурить, он заговорщически изрек:
