Галина Серебрякова - Маркс и Энгельс
— Не торопись с выводами, Фридрих. Представь, я едва не был судим как контрабандист.
Оба друга, взявшись под руки, вошли в кабинет.
Шорлеммер с комическими подробностями принялся повествовать о своем путешествии из Швейцарии в Дармштадт. Он пересек границу в то самое время, когда в руки германской полиции попал ящик с несколькими пудами запрещенной газеты «Социал-демократ», издававшейся в Цюрихе. И подозрение пало на странствовавшего по Европе профессора.
— Еще бы, — прервал Энгельс рассказ друга, — по полицейским понятиям, химик — конечно же, научно вымуштрованный контрабандист. И даже твоя внешность добропорядочного ученого не способна разубедить ищеек Бисмарка. А действительно, Карлхен, кто, кроме профессора Шорлеммера, мог провезти столь взрывную контрабанду? Ну, признайся же!
— Не пойман, не вор. На Востоке говорят, что из ста подозрений невозможно создать одной улики, как из ста ослов не сделать и одной лошади. Скандал, однако же, назревал большущий. Покуда я, ничего не зная о возникшем обвинении, следовал в Хехст, к моей матушке и брату явились с обыском. Вообрази, какой переполох в почтенном семействе! Едва я сам прибыл на место, как был тщательно освидетельствован, так сказать, просмотрен со всех сторон, и как описать тебе пренеприятное удивление борзых, когда они обнаружили при мне английский паспорт с всесильным львом на гербе. Как ты знаешь, я принял английское подданство после введения узаконенного зверства, называемого законом против социалистов. Я не пожелал довольствоваться приторными гримасами и извинениями местных сатрапов и расшумелся. Получилось все как нельзя более кстати для наших товарищей. И в итоге происшедшего в Дармштадте на подоспевших выборах социалисты получили по меньшей мере лишних пятьсот голосов. Не плохо, дружище?
В сумерки Энгельс и Шорлеммер отправились пешком по широкому Стрэнду к Пикадилли-серкус, где расположились театры. Дождь прекратился, но город остался как бы погруженным в густой серый кисель. В маленьком сквере ярко зеленела трава.
— Я нигде не встречал таких газонов, — заметил профессор химии. — Хрестоматийный рассказ сообщает о разговоре садовника с иностранцем, спросившим его, как достичь такой густоты зеленого ковра. «Нужно подстригать его ежедневно», — последовал ответ. «И долго ли?» — «Двести лет».
Энгельс выслушал Шорлеммера и ответил живо:
— Вот как. В этом я усматриваю немалый смысл. Так же вот коса английской буржуазии подстригает бедные слои населения, а в этом веке с особенным старанием пролетариат. Двести лет капитализма — это трагедия и это же величайшая школа для здешнего народа. Англичан теперь не подвигнешь одними проповедями. Колонии приносят огромные доходы, сверхприбыли небывалые, верхушка рабочего класса подкуплена подачками и высокой заработной платой. В социалистическое движение на острове рабочие массы по-настоящему еще не вступили. Раздробленные группы социалистов похожи на секты. — Помолчав, он закончил: — Иное дело Россия, только что высвободившаяся из кандалов крепостничества. Как это ни парадоксально, ей, самой отсталой стране, суждено открыть новую революционную эру человечества. Достаточно легкого толчка, чтобы лавина сдвинулась.
Энгельс с детства любил музыку. Романсы Шуберта и Шумана, арии из опер Моцарта он знал наизусть и часто напевал их один или с друзьями. Он не только читал музыкальные пьесы с листа, но и мог дирижировать хором. Оправившись после длительной болезни, если изредка выпадало свободное время, он посещал концерты и театры, что и называлось у него «покутить» с Шорлеммером.
Сидя в небольшой таверне за кружкой пива, Энгельс заметил:
— Не правда ли, Карлхен, кроме великих артистов, как обе сестры Терри, Ирвинг и кое-кто еще, игра английских актеров обычно старательна и посредственна, редко вовсе плоха, еще реже хороша. Если бы не было Шекспира, Шеридана и двух-трех звезд, значительно меньших по размеру, бриттам нечем было бы гордиться. А сейчас один Шекспир поднимает их театр в поднебесье.
Ради Шорлеммера Энгельс отложил вечернюю работу. Прежде чем разойтись по своим спальням, друзья уселись перед камином в кабинете Фридриха. Ленхен, вязавшая кофточку одному из маленьких Лонге, примостилась на диване. Она заметно одряхлела и часто погружалась в тягостные раздумья.
Елена Демут достигла уже 60 лет. Совсем недавно Ленхен была еще моложава и здорова, но после кончины двух Женни, Карла и маленького Гарри Лонге голова ее поседела, на сухом лице пролегли глубокие морщины горя, спина сгорбилась, но голос, взгляд, жесты были по-прежнему бодрыми, повелительными.
Ленхен, глубоко задумавшись, не сразу отозвалась, когда Энгельс, повысив голос, вызвал ее из мира мыслей.
— Ты устала, дорогая Елена. Весь день не щадила себя в чрезмерной работе. Я, право, чувствую себя жестоким эксплуататором, когда вижу, как ты не присаживаешься ни на минуту до самого вечера. Вот уж действительно проклятый труд домохозяйки. Хотелось бы мне дожить до того дня, когда вся кропотливая и неблагодарная, суетная и тяжелая Возня с домашним хозяйством, которая выполняется теперь индивидуально, превратится в мощную отрасль общественного производства.
— Чего только Фридрих не придумает! — сказала Ленхен с доброй улыбкой. — Сомневаюсь, чтобы кто-либо, пусть даже сложнейшая машина, угодил тебе и вычистил твой письменный стол так, как тебе нравится.
— Да, в бытовом педантизме наш Энгельс превзошел даже Канта, — пошутил Шорлеммер.
До полуночи не замолкал оживленный разговор в рабочей комнате Энгельса. Спустя несколько дней Шорлеммер уехал. Жизнь в доме на Риджентс-парк-род продолжала идти в напряженном труде.
Немало перемен произошло во внешнем облике Лондона в 80-е годы. Чище стали центральные улицы, отстроились нарядные жилые районы вокруг Хемстеда и Примроз-хилл. Появился первый трамвай, объявленный чудом наступающего электрического века. Его с явным недоброжелательством и опаской встретили многочисленные столичные извозчики и владельцы омнибусов.
Лондон не похож ни на одну столицу Европейского континента. Несмотря на то, что в его пределах, как и в любом другом главном городе государства, расположены биржи, парламент, рынки, молельни, немногие заводы, винные лавки и кварталы бедняков, он сохраняет свою неповторимость. Одна из особенностей Лондона — его чудовищное однообразие. Вест-Энд — фешенебельный район, включающий парки, Дворец королевы, нарядные магазины, театры, напоминает города Европейского континента, но эта небольшая часть столицы совершенно затеряна среди бескрайнего однообразия.
