Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов
Брат
Раскалена как смоль:
Дважды не вынести!
Брат, но с какой-то столь
Странною примесью
Смуты… (Откуда звук
Ветки откромсанной?)
Брат, заходящий вдруг —
Сто́лькими солнцами!
Брат без других сестер:
На́-прочь присвоенный!
По гробовой костер —
Брат, но с условием:
Вместе и в рай и в ад!
Раной – как розаном
Соупиваться! (Брат,
Адом дарованный!)
Брат! Оглянись в века:
Не было крепче той
Спайки! Шумит река…
Снова прошепчется
Где-то, меж звезд и скал,
– Настежь, без третьего! —
Что́ по ночам шептал
Цезарь – Лукреции.
Клинок
Между нами – клинок двуострый
Присягнувши – и в мыслях класть…
Но бывают – страстные сестры!
Но бывает – братская страсть!
Но бывает такая примесь
Прерий в ветре и бездны в губ
Дуновении… Меч, храни нас
От бессмертных душ наших двух!
Меч, терзай нас и меч, пронзай нас,
Меч, казни нас, но, меч, знай,
Что бывает такая крайность
Правды, крыши такой край…
Двусторонний клинок рознит?
Он же – сводит! Прорвав плащ,
Так своди же нас, страж грозный,
Рана в рану и хрящ в хрящ!
(Слушай! если звезда, срываясь…
Не по воле дитя с ладьи
В море падает… Острова есть,
Острова для любой любви…)
Двусторонний клинок, синим
Ливший, красным пойдет… Меч
Двусторонний – в себя вдвинем!
Это будет – лучшее лечь!
Это будет – братская рана!
Так, под звездами, и ни в чем
Не повинные… Точно два мы
Брата, спаянные мечом!
Дружочек, устала. Остальные дошлю. Итак, адр<ес> мой (стихов, м.б., не потеряете?) Прага Praha Smichov, Švedska ul., č. 1373 (не пугайтесь №, здесь все такие длинные). Из стихов посылала только те, что непосредственно к Вам, в упор. Иначе пришлось бы переписыв<ать> всю книгу!
Последние три стиха – для очистки совести – чтобы завтра сызнова начать:
Магдалина
Меж нами – десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает:
Ты мне – чужая кровь.
Во времена евангельские
Была б одной из тех…
(Чужая кровь – желаннейшая
И чу́ждейшая из всех!)
К тебе б со всеми немощами
Влеклась, стлалась – светла
Масть! – очесами демонскими
Таясь, лила б масла́ —
И на ноги бы, и под ноги бы,
И вовсе бы так, в пески…
Страсть, по купцам распроданная,
Расплёванная, – теки!
Пеною уст, и накипями
Очес, и по́том – всех
Нег… В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех:
Некою тканью под ноги
Стелюсь… Не тот ли (– та! —)
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!
Побег
Под занавесом дождя
От глаз равнодушных кроясь,
– О завтра мое! – тебя
Выглядываю – как поезд
Выглядывает бомбист
С еще-сотрясеньем взрыва
В ушах… (Не одних убийств
Бежим, зарываясь в гриву
Дождя!)
– Не расправы страх,
Не… – Но облака! но звоны!
То Завтра на всех парах
Проносится вдоль перрона
Пропавшего… Бог! Благой!
Бог! И в дымовую опушь —
Как о́б стену… (Под ногой
Подножка – или ни ног уж,
Ни рук?) Верстовая снасть
Столба… Фонари из бреда…
– О, нет, не любовь, не страсть,
Ты – поезд, которым еду
В Бессмертье…
Брожу – не дом же плотничать,
Расположась на росстани!
Так, вопреки полотнищам
Пространств, треклятым простыням
Разлук, с минутным баловнем
Крадясь ночными тайнами,
Тебя под всеми ржавыми
Фонарными кронштейнами —
Краем плаща… За стойками —
Краем стекла… (Хоть краешком
Стекла!) Мертвец настойчивый,
В очах – зачем качаешься?
По набережным – клятв озноб,
По за́городам – рифм обвал.
Сжимают ли – «я б жарче сгреб»,
Внимают ли – «я б чище внял».
Всё ты один: во всех местах,
Во всех мастях, на всех мостах.
Так неживые дети мстят:
Разбейся, льстят, развейся, льстят.
…Такая власть над сбивчивым
Числом – у лиры любящей,
Что на тебя, небывший мой,
Оглядываюсь – в будущее!
Письмо 21
<май 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Когда я думаю во времени, все исчез<ает>, все сразу невозможно, магия срока. А так – где-то (без где), когда-то (без когда) – о, все будет, сбудется.
* * *Терпение. Не томлюсь, не жду.
Письмо 22
<май 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Высшая нереальность <вариант: ирреальность>.
* * *Вы единственный, за кого бы я умерла без велик<ого> сознания жертвы, чью жизнь предпочла бы своей не как мне ценнейшую, а ценнейшую моей <вариант: своей>.
Письмо 23
14 июня 1924 г.
Пастернак – Цветаевой
Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина. Отчего не у Вас еще эти имена с рассказом об оставшихся, дышащих тем же, что и они! Как они ненавидят бумагу! Стоит одному из них, точно по недосмотру рассвета, слететь и лечь на страницу, как тотчас же просыпается страшная сволочь, – письмо. Оно ничего не видит и не знает, у него свое возбужденье, оно сыплет своими запятыми. Только отвернулся, глядишь, а уж оно и любит, любит – а я не хочу чтобы письма любили Вас. Вы не поверите, сколько я их написал и уничтожил! Их было больше десятка. Но это, последнее, я отошлю и в том случае, если засамовольничает и оно. Пока же это еще мой голос. – За что я ненавижу их? Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья, поляризации чувств они не передают. А это самое поразительное. Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И все поляризуется. На улице, смеясь, разговариваешь со знакомыми. Вдруг содрогаешься, такою отталкивающей силой ни с того ни с сего наделяются их слова. И вдруг чувствуешь, что это действуют не они, что они поляризованы, что их перевели в этот полюс. Они – не она, вот в чем вся их сила. И какая! И когда сжимается сердце, – о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновенья в этом ощущеньи! И насколько наша <подчеркнуто трижды> она, эта сжатость, – ведь она насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это – электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой, готовый ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассимилировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рождения, и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая реторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вторичных поз), вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце – питающий приток безразлично многочисленных времен и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, – на другом – бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду и фасцинирующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимостью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно. При взгляде же на ее поверхность ничего не увидать, тихая, ровная гладь. Но она растворяет миры, как в детстве, она стаскивает их в себя, воспаляет вниманьем, разлагает, проясняет. Она подчиняет сердечной сжатости все разнесенное и раздутое человечеством, смывает слова, слои посредственные, искажающие. Она впитывает только чистую природу и, проволакивая по своему дну все воспринятое, относит восстановленное вещество к точке своего поклоненья. Вот этих неподвижных бурь письма не передают! О если бы по их страницам проволакивался хотя бы тот песок, который тащит по дну души это теченье. О как чудно было бы! Как много сказали бы Вам царапины, и борозды, и линии осадка. Движенье и содержанье чувства должны Вас интересовать. Что дива в одном его факте?
