Юхан Пээгель - Я погиб в первое военное лето
На учениях ты бывал всегда послушный и милый, не устраивал фокусов, когда при вольтижировке на тебя садились задом наперед. Даже на барьеры ты шел охотно.
И вообще, ты молодчага. Ветер, и добрый конь. Верный мой друг. Смотри, я сегодня специально для тебя нарвал охапку сочного дикого клевера. Но-но, все-таки поосторожней, не волнуйся, старина, будешь сыт!
Ты только погляди! Не пожалел я тебе травы, отвалил по-барски. Лопай, Куста, нынче все клецки, как в старину эстонцы говорили.
А я улягусь здесь же, подле тебя. Отстегну от седла потник, подстелю, подложу седло под голову. Распущу ремень, сниму сапоги и портянки. Так. А теперь стяну галифе пониже, чтобы прикрыть ступни, концы штанин завяжу. Брюки стали, можно сказать, утеплительным футляром. Готово, сверху шинель, он может прийти.
Да-а-а, он уже тут.
Хрумкай, Ветер, хрумкай, старина. Эх, ведь не так уж много и осталось нас, старых батарейных кули. Пропахших конюшней, тавотом и дегтем. Нас мало, поэтому будем держаться вместе.
Совсем засыпаю, сторожи меня, Ветер.
Знаю, что и тебе тяжело. Очень тяжело. Служба в мирное время для нас обоих, по сравнению с теперешней, просто детская игра.
Только тебе, если уж совсем честно рассудить, все-таки немножко полегче. Смею предположить, что о войне ты так много, как я, не думаешь и на душе... на душе... у тебя... наверно... по... легче...
35
Сегодня продирались с орудиями по грудь в болоте и топи, потому что опять отрезаны от больших дорог.
Когда самое трудное осталось позади и мы приблизились к высокому лесу, послышались звонкие женские голоса. Выяснилось, что кто-то приказал деревенским женщинам выстилать дорогу через болото хворостом и деревянными чурками. Эту работу они выполнили хорошо, поэтому последние километры дело у нас пошло намного веселее.
Женщины с мокрыми и грязными ногами стояли на повороте дороги и смотрели на нас с явным сочувствием. В самом деле, картина, которую мы собой являли, в восторг привести не могла: потные, с головы до пят заляпанные грязью, с лошадей течет, на груди и на удилах висит пена, в обозе вместо развалившихся колес волокуши.
- Ох, молоденькие-то какие! - запричитала какая-то женщина средних лет, когда мы с ней поравнялись. Ее оханье услышал Рууди.
В несколько шагов он оказался перед нею и остановился, не зная, как бы подостойнее ответить на это сочувствие. Он смутился, очевидно, оттого, что слабо владел языком, и в еще большей мере оттого, что рядом с женщиной стояла молоденькая девушка, как спелая ягодка. Правда, на ней было это странное одеяние, которое мы впервые здесь увидели, - его называют фуфайкой или ватевкой тоже, и она вся в грязи, но девушка в самом деле была очень хороша. Растерянность Рууди длилась недолго: сперва он обнял женщину, потом схватил на руки девушку, поднял ее в воздух, так что из-под юбки мелькнули белые коленки, и так звонко чмокнул ее прямо в губы, что даже артиллерийские лошади испугались.
- Ну и богатырь! - всплеснули руками тетки.
Сквозь строй смеющихся женщин мы вышли на сухую лесную дорогу.
36
Сегодня утром на нашем участке был прорван фронт. На рассвете яростно залаяли наши уцелевшие орудия, над передовой урчали легкие бомбардировщики. Едва нам выдали утренний брандахлыст, который становился день ото дня все водянистее, как наступила зловещая тишина и вслед за ней - приказ отступать.
Дорога была песчаная. Орудия приходилось подталкивать руками. Вскоре мы стали чумазые и взмокшие, как черти. Но это еще полбеды. Над колоннами отступающих войск носились самолеты, стрекотало бортовое оружие, бахали бомбы. До сих пор мы продвигались благополучно, но в любой момент они могли обнаружить и нас, хотя проселочная дорога шла через высокий сосновый лес.
Лес кончился, впереди был открытый косогор и на нем деревня. Едва мы дошли до первых домов, как нас остановили пограничники.
- Приказ командующего фронтом маршала Ворошилова: ни шагу назад! рявкнул молоденький сержант командиру полка.
Хорошо сказать: с ходу остановить марш и, не имея никаких данных о пехоте и передовой, занять оборону, - это уж слишком. Кроме того, судя по шуму, сражение на левом фланге происходило подозрительно далеко на востоке - давно обогнав нас.
Командир полка (теперь уже майор) Соболев, сохраняя внешнее спокойствие, разъяснил сержанту, что первой остановиться должна бы все же пехота, а потом артиллеристы. Он посоветовал прислушаться, насколько глубоко вклинился противник слева. Мы окажемся в мешке - единственная в дивизии артиллерийская часть. Кроме того, мы отступаем не по своему усмотрению, нами получен приказ из дивизии.
- Товарищ майор, может, и ваша правда, но нам приказано задерживать отступающие части!
- В данном случае, сержант, это было бы просто глупо, хотя я не возражаю против приказа командующего фронтом, - разозлился майор Соболев и подкрепил свои слова трехэтажным матом.
У околицы мы как-то разделились, командиры получили приказ просто обойти деревню, и было указано место за нею, где колонна должна опять соединиться. Часть солдат, и меня в том числе, отправили в заграждение за пустое поле перед деревней. К нам попал и заместитель политрука, бывший корпорант Лоот.
Это был ушлый парень, в мирные дни руководивший полковым клубом и библиотекой, а теперь во время войны своего места так и не нашедший. С ребятами у него отношения почему-то не клеились, его считали карьеристом. Многие из старого призыва помнили, что летом сорокового года, когда создавались солдатские комитеты, бросалось в глаза, как Лоот сгорал от желания быть туда избранным. Довольно быстро он стал политруком части, и у него на рукаве вдобавок к капральским шевронам и звездочке появился красный треугольник, пересекаемый сине-черно-белой нашивкой. Потом ему стало известно, что на этой должности полагаются майорские шевроны с тем же треугольником. Он принялся добывать офицерский мундир, но на это потребовалось время, а тут произошло переформирование и переход в Красную Армию, где он получил петлицы старшины с четырьмя треугольниками и красную заезду на рукав, которую русские товарищи на своем жаргоне почему-то называли помидором. Как уже сказано, в его ведении находились полковой клуб, библиотека и все прочее, что стали именовать наглядной агитацией.
Итак, лежим на животе на поле у деревни. Полк развернулся по обе ее стороны. Громыхание орудийных колес постепенно удаляется. Там, откуда мы пришли, все еще - подозрительная тишина. Но длилась она недолго. Внезапно в воздухе опять завыло. Непосредственно за нами обрушился огневой удар артиллерии. Через четверть часа в трех-четырех местах выросли столбы дыма и взвились языки пламени: домишки-то ведь сухие, как береста.
