Юхан Пээгель - Я погиб в первое военное лето
Мы еще сопротивляемся - от отчаяния, от злости, от бессилия. Картечь картечью, но они упорно продвигаются вперед.
Они так близко, что уже всю позицию захлестывает огонь автоматов.
- Рокс, мы ничего больше сделать не можем, - кричит Шаныгин, - бейте прицелы, будем уходить!
- Дадим еще один выстрел, последний, снаряды тоже кончились, - отвечает Рокс с едва заметной дрожью в голосе.
Два оглушительных выстрела.
Но Рокса нет, пулеметная очередь срезала его у орудия. В общем хаосе сражения это произошло даже как-то незаметно. Совсем-совсем просто. Какая-то доля секунды - и этого уравновешенного лейтенанта не стало...
Шаныгин машет рукой, мы начинаем ползти к реке.
На середине пути останавливаемся, потому что дальше двигаться нет смысла: раздается глухой удар взрыва, взлетает водяной столб и бревна, вращаясь, летят в воздух. Минеры взорвали переправу.
Придется здесь умереть, потому что идти нам больше некуда.
Первым был убит Шаныгин, потом я получил очередь в грудь.
Раскинув руки, я упал навзничь. И это было счастье, потому что последнее, что я увидел, была не морда этого рыжего немца, который меня убил, а огромное голубое небо. Нежное, светящееся и прозрачное, каким оно бывает ранней осенью, каким оно бывало в это время года и тысячу лет назад и где-то там, в том месте, которое называли домом... На сотую долю секунды мелькнули перед глазами родная лужайка с ромашкой и маленький босоногий мальчуган, слушающий на этой лужайке кукушку. Боже мой, да ведь это же я... И сразу тихо и темно...
Что произошло потом, вы уже прочитали в начале. Рядом со мной, рядовым Яаном Таммом, в братской могиле лежат еще два парня, мои однополчане и мои сверстники, потом несколько пехотинцев, дальше этот мальчик из соседней деревни, которого расстреляли за то, что он бросил бутылку с горючим в их танк, за ним - лейтенант Рокс и политрук Шаныгин, которого немцы уже мертвого искололи штыками за то, что у него было удостоверение политрука.
(Так я никогда и не узнал, что Рууди, гвардии старшина Рудольф Вахер, мужчина с красивыми черными усами, после демобилизации был назначен председателем исполкома в его родной волости. Теперь он хромает. Черной сентябрьской ночью 1948 года лесные братья из немецкого автомата прострелили ему левую ногу, когда он шел из деревни, где занимался уборкой урожая. Ему, не получившему на фронте ни одной царапины, повезло и на этот раз; в больнице его залатали, и из него получился неплохой председатель колхоза. Конечно, ему бывало нелегко, что там говорить, потому что, помимо всего остального, жизнь ему отравляли женщины и вино...
Кстати, с Рууди произошла еще и такая история: когда эстонские ребята, находившиеся на фронте, прибыли в строительный батальон на Урале, он заявил, что им дают недопустимо жидкую баланду, и старшина роты, от которого разило водкой и блудом и который лез из кожи вон перед начальством, заорал на него:
- Ты, фашист, еще чего-то требуешь! Скажи спасибо советской власти, что тебя не отправили подыхать куда-нибудь в лагерь!
Рууди шагнул к старшине и так рявкнул на этого немца, что тот побелел:
- Терси морта, лякуска! Мый - фронтовики!
За это его отправили в лес на самые тяжелые работы.
А когда он вернулся в Эстонию, какая-то случайная смазливая бабенка, которую он хотел заключить в свои объятая, ему сказала:
- Только тебя, коммуниста, здесь недоставало! Видеть тебя не могу!
Итак, Рууди человек, которого в этой великой войне били с двух сторон... Наверно, и это нелегко было пережить.
А Рандалу вернулся с войны полковником, многие годы где-то незаметно руководил скромным предприятием и сейчас уже несколько лет на пенсии. Сярель, офицер политсостава, стал уважаемым партийным работником. В тридцать лет он был совершенно седой.)
Я не скажу, что мы здесь забыты.
На нашей братской могиле выросла сирень, и каждую весну она цветет. После войны посреди нашей могилы установили бетонную глыбу, которая имитирует природный валун. Ее венчает пятиконечная звезда на ржавом стержне, весь камень вымазан рыжей краской, только спереди он серый, и здесь черная надпись: "Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость надшей Родины".
Значит, и я после смерти стал героем. Как-то даже не могу сказать, правильно это или нет. Может быть, все-таки правильно? Впрочем, и мне, и всем остальным здесь, в земле, это в общем безразлично, но умерли мы честно, этого никто не может отрицать.
В День Победы сюда обязательно приносят венок и школьный учитель произносит коротенькую речь. Разумеется, не называя ни одного имени и не упоминая номера нашего полка, потому что и то и другое неизвестно. Те, у кого не вернулись с войны сыновья, мужья или братья, роняют несколько слез. Те, у кого погибли отцы, плачут редко, потому что знают их только по пожелтевшим фотографиям.
Таких братских могил на дороге из Пскова в Старую Руссу и оттуда дальше, в Лычково - несколько. Много в псковской земле эстонских ребят, имен которых никто не знает, но теперь все они герои.
Мы тот другой, невидимый строй, в который потом влилось ох какое большое пополнение под Великими Луками, на полуострове Сырве и в Курземе. Но мы в этом мрачном строю в первых рядах. Только, как знать, счастливее ли мы от этого. Все мы еще молоды и деятельны, а в конец нашего строя постепенно приходит пополнение седых и лысых. Это фронтовики, которым выпало счастье пережить великую войну, и теперь они приходят к нам уже не под грохот сражения, а в гражданской одежде, в белых рубашках и черных галстуках.
Мы неслышно шагаем рядом со всеми, кто еще ступает по покрову земли. Тихо возникаем во все более тускнеющих воспоминаниях, иногда невесомо кладем руку на плечо бывшему однополчанину и спрашиваем сердцем, не ртом:
- Помнишь? Ну, как, старый батарейный кули, готов ли ты дать еще выстрел?..
А когда отсюда, с псковской земли, дует юго-восточный ветерок и по вечерам стучит в окна ваших новых счастливых домов, знайте же, что этот самый ветер, пролетевший поверх наших скромных обиталищ в земле, как бы привет того далекого времени всем вам в моей милой Эстонии.
Тюрна 1966 - Тарту 1978
