Юхан Пээгель - Я погиб в первое военное лето
- Чего ты горло дерешь, фляга-то у тебя цела! - закричали ему в ответ. Это несколько умерило гнев Рууди, фляжка висела у него на бедре.
Наверно, никто из нас прежде спирта не пил. В сущности-то нам пить и не хотелось. Но солдатское сердце должно быть твердым, и под пшенный суп и ломоть хлеба каждый отхлебнул большой глоток тепловатого спирта.
- Дерьмом отдает, - заметил Ийзоп, - не иначе как вместе с конским навозом в бутылку набрал?
- Ну и что, - ответил Рууди, - спирт дезинфицирует, - и, крякнув, уже со слезой в глазах, отхлебнул второй раз.
Крепкий напиток обжег пустые внутренности, потом сбежал в усталые ноги, сделал виток и ударил в голову. Сярель отказался от второго и третьего круга, побледнел и исчез в кустах. Рууди раскраснелся, расстегнул гимнастерку и, видимо, хотел сказать что-то удалое, но, махнув рукой, растянулся на шинели и уставился в меркнувшее небо. Молчали и остальные, хотя спирт уже шумел в голове. Все мы мысленно смотрели назад, на открытое капустное поле и хрипевших людей, занимавшихся смертоубийством, и на залитых кровью раненых, которые этой ценой вышли живыми из бойни.
- Как хорошо, что мы в свое время попали в артиллерию, - пробормотал Ийзоп, - конечно, от службы в конюшне и обучения верховой езде радости было мало, а только что бы мы делали сегодня там, на капустном поле...
- Прикажут, так пойдешь и будешь штыком колоть, - послышалось в ответ.
- В том-то и дело, в батарее есть надежда, что колоть не придется. У карабина нет штыка.
Наступило молчание. Это верно. Но не это главное. Мы думаем совсем о другом. Думаем об убийстве человека. Дьявол его знает, как гуманнее вынуть из него душу - снарядом или штыком? Нет, нет и не это, - гудит в наших захмелевших головах, зачем, вообще, нужна эта гнусность?
Нет, наверно, и это не главное. Мы воюем, потому что мы _должны_ воевать, дурак и тот видит, что здесь ценою жизни защищают каждый вершок капустного поля. Только что станет с нами, если мы видим и участвуем в этом сегодня, и завтра, и послезавтра? Неужели привыкнем и научимся так же, как они там, действовать наподобие ремесленников: по часам утром начинать и вечером кончать, аккуратно соблюдая обеденный перерыв? Или сумеем все-таки остаться людьми? А если не сумеем? Кто сумеет? Кто не сумеет?
Не знаю, все ли так думали, может быть, кто-нибудь думал и совсем о другом, а может, и вообще не думал, только почему же стояла такая тишина, ведь мы все выпили.
- Ну, ладно, - нарушил молчание Рууди, - найти бы еще чего-нибудь покрепче...
- Ну и что? - спросил я.
- Не знаю... пил бы, должно быть, пока не сдох. Малость не допил. До чего же чертовски душа выпотрошена, на трезвую голову будто и не понимаешь... Сердце, зараза, болит...
- По дому? Так чего ж ты в тот раз не ушел с Халлопом?
Молчание.
- У Халлопа нету дома... Дьявол его знает, где он бродяжничал...
- Ты из-за Ильмара остался?
Молчание.
И вдруг сдавленный крик:
- Чего ты, черт тебя дери, в душе у меня копаешься!
Ладно, пусть сердце болит, значит, оно еще есть у тебя. Но сердце солдата так велико, что, наверно, должно вместить в себя всю мировую боль и все мировые беды. А если не вмещает?
Ладно. Будем спать. Завтра опять день на войне. Хорошего ждать от него не приходится. Ох ты, сердце, сердце...
72
Сегодня отправили двух раненых. Один - это Юло Лахе, из полковой разведки, переведенный к нам из бывшего кавалерийского полка. Мы мало его знали, но он располагал к себе: очень общительный, от природы веселый и азартный. Вчера и сегодня он ходил в трудную разведку. Вчера под ним застрелили двух коней, сам же он остался цел, а сегодня было иначе: ранило Лахе, и лошадь принесла его, истекающего кровью...
Вместе с ним отправился лечить раненое бедро сверхсрочник Кяпа из штаба полка, прежде служивший на бронепоезде, его ранило во время воздушного налета. Оба сидели теперь в нашей старой коляске, как некогда полковник. На животе у Кяпа была гитара, и, дергая струны, он напевал:
Германия, Германия,
великая, говняная!
Эта веселая песенка была, очевидно, собственного его сочинения, по крайней мере слова, потому что мелодия сильно смахивала на штраусовский вальс "Сказки венского леса".
(Больше я ни того, ни другого не видел, и так и не узнал, что старший сержант Лахе погиб в ноябре 1944 года в деревне Торгу на полуострове Сырее от крупнокалиберного снаряда с немецкого военного корабля. Кяпа осенью того же года, прихрамывая на одну ногу, вернулся в Эстонию, и его назначили директором хлебозавода в одном полностью разрушенном городе. И поскольку он куда более усердно занимался женщинами своего предприятия, чем мешками с мукой, не известно, сколько он на этой должности продержался. Этот веселый инвалид войны и дальше шел по жизни, как по ржи.)
73
Опять свист и грохот, визг осколков, треск ветвей, вихри земли и грязи. Только на этот раз раненые не зовут на помощь. Людей так мало, что и немцам, видимо, не просто в них попасть...
- Давай снаряд, черт тебя подери, чего ждешь!
- Не ори, это предпоследний!
Командир второго орудия (в батарее осталось только два!) младший сержант Пяртельпоэг умолкает, заметно помрачнев.
Руки у наводчика дрожат. Он весь в поту, пилотка засунута за голенище. Снаряды кончились, а что еще предстоит, одному дьяволу известно. Он механически проверяет отметки угломера, прицела и уровня, притрагивается к знакомым барабанам и рукояткам. За щитом их только трое: командир орудия, наводчик и замковый.
Огнем немецких минометов позиция до того перепахана, засыпана ветками, комьями земли, залита грязью, что это просто чудо, что здесь кто-то еще остался жив и каким-то образом покореженные осколками орудия еще способны подавать голос.
Безнадежна эта дуэль, думает Пяртельпоэг, минометы никогда не накроешь, наверняка они где-нибудь за возвышенностью. Считай, что еще сильно повезло: немец тоже бьет почти наугад, и хорошо, что линия связи с наблюдательным пунктом не нарушена. Впереди сам командир батареи Рандалу, он, несомненно, хороший артиллерист, но ведь и он чуда не сотворит. Без хорошей карты, без всякой предварительной разведки, без пристрелки, попробуй, попади.
Наступает тишина. Больше ни одной мины. Но тишина во время боя почти всегда скверное предвестие.
- Прекратить! - орет оглохший телефонист из своей норы. - Прекратить! Больше ни одного щелчка!
- Да и нечем больше стрелять, - бурчит Пяртельпоэг.
В ушах гудит. Но все же они скоро улавливают очень страшные звуки: урчание танковых двигателей и лязг гусениц справа. Там проходит неплохая щебеночная дорога, метрах в пятистах от нас.
Так. Значит, конец?
- На передки! - орет теперь телефонист. - Живо! Он выскакивает из своей норы и срывает провод с клемм.
