Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов
Все молчали, никто из нас пьесы „Вороний грай“ не читал.
— Она была напечатана в сорок четвертом году в журнале „Звезда“, — сказал Сталин. — Я думаю, что это хорошая пьеса. В свое время на неё не обратили внимания, но я думаю, следует дать премию товарищам Груздеву и Четверикову за эту хорошую пьесу. Какие будут мнения?
…Последовала пауза. В это время Друзин, лихорадочно тряхнув меня за локоть, прошептал мне в ухо:
— Что делать? Она была напечатана у нас в „Звезде“, но Четвериков арестован, сидит. Как, сказать или промолчать?
— Конечно, сказать, — прошептал я в ответ Друзину…
— Остается решить, какую премию дать за пьесу, какой степени? — выдержав паузу, неторопливо сказал Сталин. — Я думаю…
Тут Друзин, решившись, наконец решившись, выпалил почти с отчаянием, очень громко:
— Он сидит, товарищ Сталин.
— Кто сидит? — не понял Сталин.
— Один из авторов пьесы, Четвериков сидит, товарищ Сталин.
Сталин помолчал, повертел в руках журнал, закрыл, положил его обратно, продолжая молчать. Мне показалось, что он несколько секунд колебался — как поступить, и, решив это для себя совсем не так, как я надеялся, заглянул в список премий и сказал:
— Переходим к литературной критике…»[209]…
После войны Груздев тяжело болел, но продолжал работу над вторым томом книги «Горький и его время»; готовил к печати свою переписку с Горьким и воспоминания о нем. Переписка Груздева с Горьким началась в 1925 году и закончилась в 1936-м.; временами она была литературно и отчасти политически очень откровенной. Полностью подготовить её к печати И. А. не успел, к тому же цензурно это была нелегкая работа. Архив Горького выпустил солидный том этой переписки (с купюрами, понятно) в 1966 году, когда Груздева уже не было в живых. Думаю, бесцензурное её издание стало бы самой интересной книгой Груздева…
12 декабря 1960 года Константин Федин записал в дневнике: «Как странно… И уже не впервые! Вчера вечером вдруг начал думать об Илье Груздеве — надо написать, узнать, что с ним, болеет ли по-прежнему или поправился, почему молчит… А сейчас сообщили из города, что в ночь на сегодня Илья умер… Это третий серапион»[210].
Недавно Д. Гранин, перечисляя в предисловии к книжице М. Слонимского «блистательное созвездие» Серапионов, Груздева не упомянул[211]. Увы, обычная посмертная судьба критиков и литературоведов, даже талантливых. Такая работа.
Дарственная надпись А. Г. Мовшенсона И. А. Груздеву на книге: Поль Клодель. «Протей».
Сатирическая драма в двух действиях. Перевод А. Г. Мовшенсона. (Пг. 1923).
«Назвался Груздевым — хвали Серапионов.
Серапионов кузен, который очень любит и уважает отца настоятеля
— Переводчик.
19. II 23.
Согласно Поправки, сделанной Е. Г. Полонской, я не кузен, а только сводный брат Серапионов.
А. Мовшенсон»Страница автобиографии И. А. Груздева для «Литературных записок» (1922). Рукописный отдел ИРЛИ.
4. Брат-Ритор Николай Никитин (1895–1963)
Прозаик Николай Николаевич Никитин (Ник-Ник-Ник, как его иногда звали) — петербуржец из крестьянско-купеческой семьи весьма скромного достатка. В своей первой автобиографии (1924 г.) он написал: «Родился в 1897 году на Севере»[212] — т. е. убавил себе два года и дипломатично не упомянул точное место рождения — Петербург, столицу империи. Но Север в его детстве значил много — лето проводил там, и олонецкие воспоминания, олонецкий говор жили в нем долго. Окончил в Питере Третье реальное училище и подал заявление в Политехнический институт. Разразившаяся мировая война заставила его бросить учебу (жизнь вздорожала и надо было работать, помогая семье). В свободное время Никитин частным образом изучал латынь, надеясь со временем поступить в университет. Весной 1915 года сдал дополнительный экзамен за курс гимназии и такое право получил. В том же году призывался в армию, но из-за близорукости призван не был. И тогда поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета (занимался по собственной программе, одновременно слушая лекции и на юридическом факультете). В 1916-м напечатал свой первый рассказ[213]. В 1917-м ушел из университета и дальше в автобиографии темнил так: «Потом война. Потом революция. Об этом писать долго. Тут всему научился». Известно, что в 1918 году Никитин решил определиться в Красную армию, но все из-за той же близорукости служил культпросветчиком в Политуправлении Петроградского укрепрайона и демобилизовался только в 1922 году.
О тогдашних взглядах Никитина можно судить по его несколько выспреннему письму «о времени и о себе», направленному 7 декабря 1918 года в Поволжье литератору Н. Н. Ильину: «Грозовой шквал революции застал нас, людей, любящих Искусство и поклоняющихся ему, совершенно неподготовленными. Искусство прошлого, большей частью строго-индивидуальное, почти аристократическое, приучило отделяться от толпы, гордиться своим одиночеством и когда „сегодняшняя“ жизнь потребовала устремления к идеалам будущего и ухода нашего в массы, многие не знали „что делать?“. Замкнуться в раковину, подобно стольким „большим“ и „известным“ или отдаться тому „хоровому действу“, которое так трагически творит великий режиссер — история. Я выбрал второе. Шли дни. А с ними вместе, под влиянием текущих событий, поисков заработка и хлеба, гасли энтузиазм, вера в себя и в окружающее… Надо сознаться, что теперь жизнь безжалостна… Я — сын мелкого железнодорожного труженика и такой же труженик, занятый будничной работой, как и отец, несмотря на желание посвятить себя исключительно искусству и науке. Состою студентом Университета, начал писать в 15-м году, в продолжение этого года написал несколько рассказов, из них 9–10 было напечатано и принято редакциями петрогр<адских> иллюстр<ированных> журналов… В настоящем я снова хочу вернуться к прежнему любимому делу…»[214].
О Студии Дома Искусств недемобилизованный Никитин узнал случайно из афиши на Невском; тут же записался в Студию и посещал Дом Искусств в гимнастерке.
Прозе обучался в Студии у Замятина; учился (самостоятельно) у оказавшегося ему близким Ремизова, но этим ученичеством его не попрекали, а вот Замятиным укоряли долго. Шкловский писал в «Сентиментальном путешествии»: «Никитин — маленького роста, белокурый, мы звали его „человеком адвокатского пафоса“. Это про домашние дела. Находится под влиянием Замятина. Возлежит на его правом плече. Но пишет не под него, а сложнее»[215]. В автобиографических декларациях Никитин писал Воронскому, — чем дальше, тем больше — от влияния Замятина открещиваясь: «Мы разные люди во всем. Соседство мое с ним сейчас присваивается мне, как политическая накладка… Эта кличка „замятинца“ — не только вредна…, но в корне груба. Credo мое… — с большевиками!»[216]. И в том же письме: «Не будь Замятина, мог бы быть Шкловский, не будь Шкловского — мог бы быть Шишков или Чапыгин, если бы они технически были близки к уровню Замятина. Но классические образцы, которыми мы питались, — не от Замятина».
