Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов
Один из первых рассказов Никитина (большой рассказ или маленькая повесть), прочтенный на семинаре Замятина, — «Кол» — сделал ему имя. Литература еще была устная — «Кол» напечатан всего один раз в 1922 году в Берлине[217], и в России до сих пор ни разу не публиковался, хотя в начале 1920-х годов попыток было много. Никитин включил его в первый альманах «Серапионовы братья», но… Слонимский писал Горькому в феврале 1922 года: «„Кол“ Никитина выкинут»[218]. Потом в «Круге» у Воронского «Кол» должен был войти в одноименный сборник Никитина (24 декабря 1922 года он сообщал в Симбирск Н. Н. Ильину: «Сейчас продал книгу „Кол“… Месяца через 2 выйдет»[219]) — но «Кол» не вышел. Пропустить такую вещь советская цензура ни за что не хотела. «Кол» состоит из восьми маленьких главок. Действие его происходит на Севере в эпоху продналога; рассказ написан по-своему щегольски, хотя язык его в иных местах напоминает о «глокой куздре…» — Никитин тогда увлекался северным наречием, которое хорошо знал. Если совсем коротко, рассказ о том, как крестьяне и рыбаки, люди, понятно, темные, живущие по стародавним правилам, замучены нескончаемыми поборами и, когда их сгоняют на митинг, посвященный борьбе с «леригией», терпение их лопается и возмущенные слова вылетают наружу («Слыхали тут ихний долбеж: Ленин да Троцкий, Троцкий да Ленин… Идолов вам надо, а человек — тьфу»). В итоге ревтройка, составленная из пришлых чужаков, выносит шесть расстрельных приговоров. Так появляется в деревне кол — вместо креста на могиле («надо бы крест, да боюсь, скажут: чего мутишь»), и «приходят к колу люди, припадают… народу сюда бегает — не перечтешь».
Как ученика Замятина, Никитина априорно обвиняли в издевке над революцией; он спорил с Воронским в письме 29 декабря 1922 года: «Моя первая вещь, написанная фольклором, „Кол“ — разве это сатира или ирония или подсиживание, смешок… Простите, это — трагедия. Россия — пережила эту трагедию. А трагедия была — напрасно вы спорите, Александр Константинович, была по нашей глупости, по нашей взаимной темноте»[220].
Пылкая Мариэтта Шагинян, еще не присягнувшая советской власти, заявляла в ноябре 1921 года: «О Н. Никитине — разговор особый. Никитин написал „Кол“. Мне думается, если б ничего не было написано за текущий ряд лет, а только один этот „Кол“, одиноко, стоял бы в русской литературе, — мы все же имели бы художественный образ эпохи»[221]. Дело тут не только в пылкости Шагинян, и не только в нищете тогдашней русской новой прозы (она еще только готовилась заявить о себе), но и в том, конечно, что время и глухомань схвачены Никитиным действительно были точно.
Вместо «Кола» в альманахе Серапионов напечатали рассказ Никитина «Дэзи» — о маленькой тигрице, родившейся в зоопарке (в рассказ была вмонтирована зарисовка в манере модного тогда австрийского импрессиониста Петера Альтенберга — Тынянов назвал её пародией[222]); это был совсем другой материал — о том, в какой стране происходит действие рассказа, можно было догадаться лишь по слову «революция»: Германия или Россия (видно было, что автор — учится; «Никитин неудачно написал, но есть прелестные места», — так со Слонимским делился впечатлением Горький[223]). Как и всех Серапионов, Горький Никитина поддержал; от этой поддержки открещиваться Никитину резона ни разу не было («Его слов никогда не забуду», — сказано в автобиографии[224]). Горький же и бранил Никитина (на пару с Вс. Ивановым), бранил за дело: «Они перегружены впечатлениями хаотического бытия России и не совсем еще научились справляться со своим богатейшим материалом. Мешает им и щегольство провинциализмами языка. Они слишком увлекаются местными словарями пестрой России, где почти каждая губерния говорит своими словами. Это делает их рассказы почти непереводимыми на европейские языки. Но успех не опьяняет их, наоборот: оба они знают его цену и говорят: „Нас очень хвалят, это не хорошо для нас“. Слова — искренние»[225].
К первым вещам Никитина писатели были внимательны, стараясь своими суждениями ему помочь. Замятин, может быть, недолюбливал своего ученика, но следил за его работой пристально. О литературных кувырканиях («кувыр-болезни») Никитина он писал так: «Происходит она, конечно, от хорошего страха банальности. Вот и сказал бы хорошее, точное слово, и может — а боится; и выходит подчас совсем что-нибудь невразумительное, вроде „замрелого пота“…»[226]. В обзоре «Литературное сегодня» разбирал прозу Никитина Ю. Тынянов, делавший строгий вывод: «Писатель Никитин — несобранный, переимчивый. Кое-что есть у него от Пильняка, кое-что от Иванова. У Никитина хорошее наполнение, некоторые вещи интересны, но его лирическая проза с мягкой путанной фразой как-то удивительно не энергична»[227].
Как студиец Замятина, Никитин был с Серапионами с самого их рождения. Он получил звание «Брат Ритор»[228], поскольку любил вещать. В оценках его вещаний мемуаристы расходятся. Полонская, вспоминая «поджарого юношу в чисто выстиранной гимнастерке», добродушно утверждает, что «Колю Никитина мы все слушали с интересом»[229]; Слонимский пишет так: «Размашистый, речистый Николай Никитин, тоже студист. В зеленой гимнастерке, кипел стихийными страстями и в том, что он писал, и в том, что говорил»[230]; в дневниках К. Чуковского рассказывается о визите Серапионов к Горькому (3 июня 1921 года) — там есть 2 строчки: «Н. Н. Никитин заговорил очень бойко, медленно, солидно…» и еще: «Н. Н. Никитин и тут нашел нужное слово, чему-то поддакнул, с чем-то не согласился»[231]. А вот Евгений Шварц (он ранней славе Никитина, надо думать, завидовал) в своих записях безжалостен: «Когда он пускался в рассуждения, орудуя своими тяжеловесными губами и глядя бессмысленно в никуда через очки водянистыми рачьими глазами, никто его не понимал. Думаю, что, несмотря на глубокомысленность выражения, он сам не понимал, что вешает»[232].
Федин подозревал, что Серапионы для Никитина — лишь трамплин[233]; действительно, Никитин вскоре сдружился с Пильняком и с очень влиятельным тогда редактором «Красной нови» Воронским, начал широко печататься в Москве и даже намеревался туда перебраться. Когда вышли первые его сборники «Рвотный форт», «Камни» и «Бунт», компресса на них ополчилась: «Взяв кусок революционного быта, осколок гражданской войны, Никитин представляет события в таком рвотном виде, он их пропитывает тяжелым запахом порнографии и ничем не прикрытой контрреволюции, что нет конца возмущению теми, кто позволил себе выпустить эту злую пародию, этот пасквиль»[234]. Утверждения, что он «смотрит на революцию с точки зрения половых органов», Никитин отводил так: «Я беру темные, страшные вещи… один поет гимны, другой копает трагическое»[235]. Впрочем, вспоминала Полонская, «тогда слово официальной критики еще не было безапелляционным приговором и следующий за этим новый рассказ или поэму провинившегося автора все же печатали, за него шел гонорар, автор не умирал с голоду. Да и много ли нам было нужно? Хлеб, масло и сахар мы получали по карточкам, их у нас не отбирали за плохой рассказ, сапоги и платья нам присылали по ходатайству Горького, молодость у нас была собственная. Все мы были веселы и жизнерадостны, а Коля Никитин, пожалуй, больше всех отдавался радостям жизни»[236]. И еще, вспоминает она, Никитин был лучший танцор среди Серапионов; об этом же было в её «Оде» на первую годовщину Серапионов: «…Никитин, златоуст, / Красноречивейший и светский / Перетанцует Дом искусств / И пишет прозою советской»[237]…
