Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов
Тут следует сказать, что Шварц, в общем-то недолюбливая Груздева, его таланта не отрицал, но в другом его видел: «Однажды я зашел в Госиздат, где он тогда работал, и Груздев рассказал о Самозванце, заикаясь чуть, но вдохновенно и так ясно, что целая эпоха осветилась мне»[191]. В статье Груздева, которую расхваливал Каверин, это свойство таланта Ильи Александровича было представлено: достаточно заглянуть в главку «Затруднения Диогена» — неожиданное, живо написанное историческое введение оказалось очень полезным для теоретической статьи. В 1923 году столь ироничный пассаж в адрес ленинской «теории отражения» еще был цензурно проходим; через два года об этом уже не мечтали. В связи с закрытием замечательного питерского журнала «Русский современник»[192] Груздев 25 декабря 1925 года писал Горькому: «В возобновление „Русского современника“ я всерьез не верил. Это было единственное место, где можно было сказать о литературе то, что считаешь нужным сказать. И потому бесконечно жаль, что его уже нет. Противно смотреть, как мухи-критики мешают хорошим писателям работать. Это было всегда, но никогда не было такого положения, чтобы мушиное мнение было окончательным»[193].
В начале 1925 года в литературной жизни Груздева произошло событие, которое изменило её стратегически. Михаил Слонимский, одно время служивший литературным секретарем Горького и собиравший материалы о нем, все это собранное отдал Груздеву. Условие было одно: довести работу до конца. Условие было принято. Исполнению его (поначалу неожиданно для друзей) оказалась по священной вся жизнь Груздева, и в историю русской литературы И. А. вошел, прежде всего, как биограф, исследователь, комментатор Горького.
28 апреля 1925 года Слонимский сообщил Горькому: «Серапионовский критик Груздев пишет о Вас большую работу для Госиздата. Я ему передал все имеющиеся у меня материалы…, я оказался явно неспособным к серьезной ист<орико->лит<ературной> работе… Груздев напишет все же толковее и лучше, чем кто-нибудь из нынешних борзописцев!»[194]. Первая груздевская книжица о Горьком[195] появилась в том же, 1925 году. 12 августа 1925 года Груздев писал её герою: «Это не что иное, как работа Слонимского, переделанная мною в популярную книжку с соответственными добавлениями. Признаюсь, меня немало смущало мое на 3/4 фиктивное авторство, но жалко было не использовать материал, а на другие комбинации Слонимский не соглашался». Горький ответил довольно кисло: «…читая о себе, я уже плохо соображаю: что верно и что не верно? Не редко испытываешь такое впечатление от воспоминаний о Пешкове, как будто оный Пешков — шестипалый человек и „вспоминают“ не о нем в целом его виде, а лишь о шестом его пальце. Вас это, конечно, не касается…»
В следующем, 1926 году, вышла книга Груздева для детей «Жизнь и приключения Максима Горького» (к 1947 году она выдержала 13 изданий по-русски и переводилась на массу других языков). Как рассказывает сам Груздев, такую книгу для детей ему еще в 1924 году настойчиво предлагал написать Маршак[196]. Все лето 1925 года Груздев писал её весело и увлеченно, но, когда ему прислали из редакции журнала «Новый Робинзон» верстку, он вдруг испугался: а как посмотрит на его художества Горький? — и он отправил Алексею Максимовичу дипломатичное письмо: «Весной прошлого года я по заказу детского отдела Ленгиза сделал переработку Ваших автобиографических рассказов для детей. Вы спросите, почему сам я не запросил Вашего согласия? Черт его знает, я сам теперь с трудом разбираюсь в этом. Поддался уверениям, что все будет хорошо, нужно, сам увлекся мыслью приблизить Ваши сочинения к детям, словом совершил непростительную ошибку: заключил договор и дал рукопись. Если Вы в корне не согласны с такого рода изданием, прошу Вас известить меня, если можно телеграфом». Дипломатия сработала, разрешающая телеграмма Горького пришла, а следом письмо (не без фрондерства): «Книжка эта — нечто, похожее на канонизацию героя при жизни… Во святые я не пригоден, к тому же одержим стремлением ко всяческим грехам и склонен ко многим ересям супротив главенствующей и воинствующей церкви. Но если уж сделано, так уж сделано — и печатайте на здоровье Ваше». А в 1928 году Горький извещал Груздева: «Ребятишки, мои корреспонденты, очень хвалят Ваши „Приключения Горького“».
Отныне Груздев регулярно встречался с Горьким и постоянно переписывался, они подружились. Когда немецкое издательство «Малик-ферлаг» предложило Горькому издать о нем книгу, рекомендован был именно Груздев.
Работа Груздева состояла теперь из двух частей — редакционно-издательская деятельность и биография Горького; талантливый критик, запечатлевший становление Серапионов, — кончился. Иннокентий Басалаев, внимательно наблюдавший Груздева в Ленгизе, записал в 1926 году: «Он вежливо принимает посетителей — писателей, поэтов, критиков — и отпускает — кому обещанья, кому улыбку, а то и просто молчаливый кивок или один взгляд небеснодушных глаз. Присутствуя на издательских собраниях, он выступает редко. Частое молчание наложило особый отпечаток на его лицо и сделало его маскообразным. Никто не видел, как он сердится или смеется. Никто не знает, о чем он думает. Известно только, что между делом он собирает биографию Горького… Иногда он раскрывает толстую тетрадь, пишет заголовок критической статьи, задумывается; потом листает двадцать чистых страниц, пишет другой заголовок, опять задумывается… А писать некогда»[197].
Мы плохо представляем себе жизнь на бытовом уровне рядового беспартийного литератора тех лет. 28 апреля 1926 года Груздев рассказывал в письме Горькому: «Не отвечал Вам очень долго потому, что занят был кучей самых невероятнейших дел, вплоть до защиты от выселения из квартиры. Присудили с меня 400 рублей за то, что я нештатный работник Ленгиза, и т. о. не был чистой воды трудящимся… Всякий немудренный гражданин, придя после службы домой, может пообедать и спокойно храпеть до 10 часов следующего утра. Если же научный работник или литератор, придя со службы, сядет за письменный стол и просидит за ним вечер и ночь, то это называется „совмещение службы со свободной профессией“ — квартплата увеличивается в 3 раза, а по пятам следуют подоходный и прогрессивный налоги…».
Что же касается крох интеллектуальной свободы в СССР, то все менялось очень быстро. Уезжая в 1928 году из Берлина, Груздев обещал Р. Гулю проинформировать его о переменах в России открыткой: если слухи об усилении репрессий и острой нехватке продовольствия верны, он напишет «И дым отечества нам сладок и приятен». В открытке Груздева было сказано: «И дым отечества нам оченно приятен»[198]… О существовании Серапионов в быстро меняющемся литературном мире СССР Груздев писал Горькому почти открытым текстом. Вот два фрагмента — 27 феврали 1926: «За то, что серапионы так чутки ко всякой фальши, ко всякой лавреневщине[199] и лидинщине[200], я их бесконечно люблю». Февраль 1929: «Первого февраля Серапионы праздновали восьмую годовщину. Было очень весело внешне и довольно невесело по существу. Есть что-то застывше-солидное в их литературных репутациях. Ярым врагом этого был покойный Лунц. Не знаю, как Вам, а мне отменно гладкий роман Федина „Братья“ кажется очень скучным. Замятин прочел на празднестве каждому Серапиону эпитафию, было в них много злого…». На той годовщине Каверин произнес в шутливо-обвинительной речи, обращаясь к Груздеву: «Тебя, отец настоятель, обвиняю в том, что ты не устранил своевременно причин, повлекших за собой гибель Ордена, не мирил ссорившихся, не обуздывал горделивых, не наказывал преступивших устав»[201]. Функция мирового судьи была Груздеву не по характеру. В нем, добавим свидетельство еще одного мемуариста, «не было никакой „литераторской“ позы, никакой фальши. Он был душевно чистый человек. Искренен, прост, с некоторым юмором»[202]. И Серапионов он искренне любил.
