Надежда Вольпин - Свидание с другом
Итак, сижу я, терзаюсь желанием расспросить Бялика, как он мыслит дальше писать, для какого читателя, на каком языке... Но стыжусь, как стыдилась бы затронуть больное место человека. И тут Стырской удалось залучить к нашему столику Есенина. Церемонно представляет их — мол, знакомьтесь и оцените друг друга. Но... блин вышел комом.
Не приподнявшись со стула, Бялик через стол протягивает руку стоящему перед ним Есенину и произносит медленно, как будто на чужом полузнакомом языке:
— Приятно видеть молодого человека.
Сергей учтиво и холодно, с полупоклоном, скрывая, как мне показалось, усмешку.
— Приятно видеть пожилого человека.
И сразу же отвернулся, отошел во второй зал, взглядом приглашая и меня последовать за ним. В обиде за Бялика я остаюсь с ним и Стырской до прихода ее мужа, Эммануила Германа (Эмиль Кроткий тож).
Потом объясняюсь с Сергеем, укоряю — ведь как-никак Бялик у нас гость, у москвичей... Сергей сердито отводит мой укор:
— А сам он? Больше ничего не хочет во мне видеть — только то, что я молод?
Знаю давно: Есенин бывает порою как-то странно, настороженно обидчив. И все же я удивлена его ответом. Мне тогда не пришло на ум, что здесь к обиде примешалась, может быть, и неосознанная ревность — нет, не из-за меня, а вообще к тому значению, какое его, Сергея, личные друзья — и Стырская, и Эмиль, и я — придают появлению среди нас приезжего поэта. Признанного поэта, венчанного славой. Превознесенного Максимом Горьким!
С КОНЕНКОВЫМ
Долидзе, устроитель вечеров поэзии, подошел ко мне в Кафе поэтов, спрашивает:
— Почему ваше имя не проставляют в афишах? Публика вас так хорошо принимает... Вы от какой группы могли бы читать?
Я числюсь имажинисткой — часто читаю в «Стойле Пегаса». И объявляют меня там всегда как «поэтессу-имажинистку». А почему нет меня на афишах, сама не понимаю.
И вот ответ: мы с Сусанной, видите ли, «исключены», хотя об этом до нашего сведения не доведено. Да и в сборниках имажинистов наши стихи, хоть и были будто бы отобраны и приняты всей редакцией, а по выходе оказываются опущены — нет нас и не было!
Жалуюсь на это дело Грузинову и слышу в ответ:
— А еще слывете умницей! Неужто не понимаете, кто снимает ваши стихи из набора?
Вот как! Есенин! Имя не названо, но я и так поняла. Прихожу к нему — нет, не на дом, а в книжную лавку — и объявляю очередной разрыв. «Никаких извинений! Этого не прощу! Эту фальшь!» Действительно, размолвка затянулась надолго, я не ухватилась, как бывало раньше, за первую же попытку Сергея наладить отношения. И вот впервые почин к примирению исходит от меня. А сказать точнее — от Сергея Тимофеевича Коненкова.
Ноябрь двадцать первого. Я сижу с друзьями в «Стойле Пегаса». Ужинаем. Входит рослый, плотный человек с густой, длинной черной бородой — ни дать ни взять Стенька Разин. Я сразу узнала его: скульптор Коненков. Я много раз видела его на его же выставках, в его студии на Пресне. Была я там последний раз весной восемнадцатого года. Мой старший брат спросил тогда, указывая на огромную под потолок статую — на знаменитого коненковского Паганини: «А во что вы оценили этого вашего мальчика?» — Скульптор бросил небрежно: «В семьдесят тысяч!..» Сумма по тем временам огромная. И добавил — так как деньги дешевели со дня на день: — Золотом, конечно.
А брат в тон, и этак небрежно, точно в гастрономе: «Заверните!»
На меня Сергей Тимофеевич в тот раз и не глянул, хотя недели за две до того целую лекцию мне прочитал о том, как греки подкрашивали свои мраморные статуи, и боги были у них вовсе не пустоглазые. Что не узнал, естественно: станет он обращать внимание на девчонку лет тринадцати, какой я выглядела тогда, изрядно похудевшая от недоедания... А на ответ брата — «заверните» — весело усмехнулся.
Кто-то подходит ко мне:
— Надя, вы вроде бы знаете по-английски?
— Знаю, да не слишком. Читаю, но не говорю.
— Ну, хоть как-нибудь. Тут иностранные журналисты хотят о чем-то расспросить Коненкова.
Пересаживаюсь за стол «великого» — он и сейчас явно меня не признал. С английским справилась лучше, чем ожидала. Коненков не хочет меня отпускать, даже предлагает поехать с ним в Америку в роли его переводчицы. Я отклоняю незаслуженную честь. Да и чем кончится?.. За борт, в набежавшую волну? Общий смех.
— А хотите, познакомлю вас с Сергеем Есениным? Мы вот с приятелем едем к нему сейчас (имени приятеля он мне не назвал).
Я ухватилась за предложение — забавный получится розыгрыш!
Еще в кафе я объясняю Коненкову, что издавна с ним знакома, даром, что он упорно меня не узнавал. Два года кряду я по два-три раза навещала его выставки в студии. И он со мной не раз беседовал!
— Да не может быть! Это при моей-то памяти на лица, да чтоб я не запомнил такую девушку!
— А вот и не запомнили!
(Замечу в скобках: как-то на мой вопрос, изменчивое ли у меня лицо, Есенин ответил: «лицо у вас сильно меняется в зависимости от волос, как вы их зачешете».)
Итак, едем на извозчике в Богословский переулок.
Коненков начинает меня представлять поэту, мол, замечательная девушка, а по-английски так и чешет!.. Но Есенин сразу заграбастал меня:
— Ну, молодец, отбросила обиду!
На этом, однако, розыгрыш не остановился. Что было далее, я вспоминаю сейчас со стыдом. Уж я ль не чтила создателя Паганини! И все же позволила себе и дальше подшучивать над ним. Видно, прав Матвей Ройзман, указывая, что в те годы все мы — а Сергей особенно — любили всякого рода розыгрыши.
Располагаемся в большой длинной комнате — не в той квадратной, где Есенин принимал меня и Женю Лившиц, когда я первый раз пришла к нему... Меня Сергей властно усадил с собою рядом на узком диванчике. Продолговатый стол. Напротив нас — Коненков с другом. Здесь же приютившийся у Есенина Ваня Старцев (так его все называют), кто-то еще... Вино, кое-какая снедь — хотя мы уже заложили фундамент в «Стойле». От вина отказываюсь, хватит с меня выпитого в кафе. Коненков узнает, что его «переводчица» занимается не только языками, но еще и поэтесса. И поучает: женщинам стихи писать ни к чему! «Вот он (тычет пальцем в Есенина) — он и за себя и за вас все выразит! А женщины писать не должны!»
Вот оно как! Женские стихи заранее осуждены! Нет Анны Ахматовой, не было великой Сапфо!
— А вы все-таки прочтите ему свои стихи,— вступается за меня Есенин.— Ты послушай — она хорошо пишет. И не по-женски!
(Ох, эта сомнительная похвала!) Начинаю:
— Посвящается Рюрику Ивневу.
— Ивневу? Ивневу не надо посвящать! — перебивает, вскипев, Коненков.
— Знаю, все знаю, но что поделаешь... сердцу не прикажешь.
— Он же...— и смолкает на полуслове.
— А вот я, бедная девочка, посвятила стихи Рюрику Ивневу!
