Александр Стекольников - Васил Левский
И вот, братья, я вам говорю: спасенье уже видно!
Большие события происходят вокруг нас. В Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание. Разве этого мало? Сербия и Черногория собирают войска против турок. Весной война начнется. Приближается великий час!
Что будем делать мы, болгары? Будем ли мы сидеть со сложенными руками? Будем надеяться на бога и на соседние славянские народы или поможем сами себе? Вставайте, братья! Со всех краев нашего злосчастного отечества стекайтесь в Белград! Как только наступит весна, войдем в Болгарию и освободим любезный нам народ от турецкой тирании.
Поднимайтесь! Уже нет времени для раздумий, теперь дела решают все. Лучше смерть за свободу, чем жизнь в рабстве!
Белград, осень 1861 года.
Народный воевода Г. С. Раковский».
Когда кончилось чтение, Игнатий рванулся:
— Что надо делать? Говорите!
— Подожди, и об этом тебе скажут.
На исходе был 1861 год. Исторические материалы свидетельствуют, что к тому времени в Карлове уже существовал созданный агентами Раковского тайный революционный комитет. Но не сохранилось документов, которые говорили бы об участии в нем дьякона Игнатия. Осталось лишь признание, сделанное позже в письме самим Игнатием, когда он уже был известен как Васил Левский:
«Я еще с 1861 года посвятил себя своему отечеству, чтобы служить ему до смерти и бороться за народную волю».
УХОД
Медленно надвигается вечер. Отбросили горы длинные тени. Побежал по долине холодок. А мартовское солнце, большое и теплое, зацепившись краешком за острую гряду Стара Планины, все еще посылает свои лучи. Не задевая земли, они скользят по вершинам, по пушистым облакам, зажигая их ярким огнем.
По улицам городка возвращается с поля скот, и в воздухе слегка пахнет парным молоком и теплым свежим навозом.
С шумом и гамом устраиваются на ночлег по-весеннему настроенные птицы.
В длинной черной рясе, с крестом на груди шагает, ничего не видя и не слыша, дьякон Игнатий. Его синие глаза потуплены, над переносицей легла резкая складка.
От калитки глядит ему вслед мать. Украдкой, чтоб не видел сын, если вдруг обернется, прикладывает к глазам концы черного головного платка.
В церковном дворе встретился старый звонарь.
— Добыр вечор!
— Добыр вечор! — ответил дьякон, но не задержался, как обычно, и не спросил о здоровье.
Через калитку в каменной невысокой стене прошел во двор монастырского метоха. Перед входом в дядино жилье приостановился. Протянул было к щеколде руку, но тут же отдернул ее и, бросив долгий взгляд на дверь, зашагал дальше, к себе.
В келье было душно. Открыл окно. Ворвалась грустная девичья песня. Игнатий выглянул. Из садов возвращались девушки. Пели они о разлуке с милым, уезжавшим в дальние края.
Песня давно затихла, а Игнатий все стоял и глядел вдаль, на город, на горы.
— Вот и мне пришло время расставаться, — сказал он сам себе и прошел в глубь кельи, где вдоль стены стояла койка.
Не раздеваясь, лег, закинув руки за голову. Сомкнул глаза.
Видится ему дорога — дальняя, неизвестная, через горы, леса и реки. Катится перед ним по небу солнце к закату и манит его за собой в края неведомые. А то вдруг набежит туча, прикроет солнце, и тогда над горами возникает и все растет и растет какая-то фигура. Игнатий вглядывается и узнает: Раковский — усатый, грозный, высокий. Игнатий его в жизни не видел, но таким он ему кажется по рассказам. Раковский глядит в упор и говорит: «Спеши, спеши!»
Игнатий открывает глаза. Нет ни Раковского, ни солнца. В келье уже совсем темно и не доносится никаких звуков, кроме лая собачьего.
— Да, надо спешить.
От этих слов, высказанных вслух, по спине поползли мурашки.
«А как же мать? Имею ли я право ее бросить? А младшие братья? Разве я не должен быть их опорой?» — всплывают мысли одна другой тревожней.
Вспоминается прощанье, слова матери: «Делай так, как решил. Конечно, мне тяжко, но я не одна, и у других сыны уходят». Говорит, а слезы льются, льются. Улыбкой остановила их. Прижала к лицу голову сына и светлыми волосами его стерла следы слез. «Ну вот я и не плачу, — заулыбалась, засуетилась: — Иди, иди. Ночью встретимся у Андрея. Туда принесу все, что нужно на дорогу».
Шевельнулось было раскаянье, что не попрощался с дядей, но тут же сам себя успокоил: не поймет он, как не понял страсти к ученью.
Мысль об учении в России на миг озарила душу и тут же погасла. «Что же жалеть? Видно, не суждено.
Только один путь болгарину открыт: бороться и в борьбе или победить, или умереть. Теперь нет времени для раздумий, теперь дела решают все— так ведь сказал Раковский».
В памяти возникли и другие его слова: «Что же будем делать мы, болгары? Будем надеяться на бога... или поможем сами себе?»
Руки Игнатия скользнули по кресту на груди: «А как же быть с этим?»
Игнатий мечется от одной мысли к другой. Ищет ответа и то находит, успокаиваясь, то вновь горит его голова и трепетно стучит сердце...
Через много лет современник Левского, болгарский поэт Иван Вазов проникнет в мятущуюся душу . и передаст ее переживания в ту ночь:
«Душе моей тесно в монашеской келье,
Когда от соблазнов, сует и веселья —
От мира уходит сюда человек,
Он каяться должен, смирившись навек.
Но совесть моя говорит мне упорно:
Покрывшись монашеской рясою черной,
Приблизиться я не смогу к небесам...
Мне кажется, в рай неизвестны пути.
Туда через келью мне вряд ли войти,
В молитве поклоны кладя дни и ночи.
И кажется мне, что пути есть короче:
Что вдовьи рыданья и слезы сирот,
Что каждого честного пахаря пот,
Что слово благое и правое дело,
Что правда, народу открытая смело,
Что братская помощи скрытой рука,
Протянутая, чтобы спасти бедняка,
Всевышнему много милей и дороже
Молений и гимнов о милости божьей.
Отныне я знаю, что близкие нам,
Что братья — не здесь, а за стенами, там;
Что в жизни есть боле достойные цели,
Чем песни о боге в монашеской келье;
Что я, в этой рясе, с большой бородой,
Тому, кто а несчастье, защитник плохой;
Что тот, кто истерзан в тюрьме палачами,
Не будет спасен никакими псалмами.
И он вместо жаркой молитвы моей
Нуждается в том, кто поможет скорей;
Что жизнь чабана — среди гор со стадами,
Измученного и жарой и дождями;
Что иго, поправшее братьев моих,
Тяжелою цепью сковавшее их,—
Мой грех. И пора мне в дорогу иную —
Покинуть обитель, для мира чужую,
И слово надежды тому принести,
Кто цепи влачит на тяжелом пути», —
Сказал и ушел.
— Пора!
