Леонид Жолудев - Стальная эскадрилья
На очередной вылет нам вместо бомб подвезли снаряды, мешки с сухарями и хлебом для сбрасывания своим окруженным войскам. Не сразу приспособились мы к укладке такого "нестандартного боекомплекта" в бомболюки. Сухари в безобразных, с точки зрения аэродинамики, мешках подвешивали на наружные бомбодержатели. Самолеты сразу теряли свой строгий боевой вид и наталкивали на мысль о недостаточной организованности. Страдала и столь тщательно соблюдаемая в обычных условиях центровка, тем более что каждый старался нагрузить как можно больше. Мы, например, в своем экипаже придумали такой вариант загрузки: под крылья подвешивали по мешку снарядов и по два мешка сухарей, а бомболюки просто закрывали и через узкий лаз "по заглушку" набивали бомбоотсек буханками хлеба. Самолет с трудом отрывался от земли на самой границе аэродрома и нехотя, на критической скорости перетягивал через лес. После нескольких таких вылетов все мы смертельно устали, но продолжали упорно сбрасывать боеприпасы и продукты своим наземным войскам, попавшим в беду. Сейчас им позарез нужны были и хлеб и снаряды.
Только закончили полет - и снова за работу. Игорь Копейкин загружает бомболюки хлебом, Николай Аргунов проверяет замки подкрыльных бомбодержателей, а Кузьмин - новый техник самолета, - сняв капоты, наскоро осматривает моторы. Я заворачиваю снаряды в мешковину, туго перевязываю их шпагатом, придаю упаковке максимально обтекаемую форму. Жара, духота. Работаем в одних трусах, время от времени обливаемся холодной водой.
Наконец все упаковано, подвешено, загружено. Только сейчас замечаю, что от леса на аэродром уже падают длинные тени, солнце клонится к горизонту. Быстро натягиваю комбинезон и бегу докладывать Ушакову, что экипаж и самолет к пятому по счету вылету готовы. Комэск не скрывает восхищения нашей расторопностью. Когда о готовности доложили все экипажи, Ушаков уточнил боевой порядок. Мне приказано лететь правым ведомым в его звене и быть готовым при необходимости возглавить группу. Слева в ведущем звене должен идти комиссар полка. Левое звено в строю "клин" поведет старший лейтенант Павлюк, правое - старший лейтенант Гаврик. Ждать никого не будем, кто не успеет к вылету, останется на земле.
Едва добежал до своего самолета, как командир уже запустил моторы.
- Запуск! - подаю команду Кузьмину, а сам быстро надеваю парашют. Выруливаю машину на полосу и без остановки взлетаю. Впереди, примерно в километре, смутно вижу самолет Ушакова. Что-то уж очень неважная видимость! Ах, да - ведь сейчас сумерки! Значит, полет будет ночным. Плохо! На моем самолете нет посадочной фары, даже не подвешены подкрыльные пирофакелы, на случай посадки без прожекторов. А то, что я уже три месяца не летал ночью, мне и в голову не пришло. Но как же без подсветки садиться на неподготовленный к ночным полетам аэродром? Впрочем, теперь уже все равно на землю быстро опускается ночь. Догоняю командира, ориентируюсь главным образом по языкам выхлопов из патрубков двигателей его самолета. Стоило занять свое место в строю, как сразу стало легче: такой командир, как Ушаков, знает, что делает. С ним не пропадешь!
Едва настроился на бодрый лад, как слышу вдруг плаксивый такой голос Аргунова. Будто говорит не боевой штурман, а черт знает кто. Смысл его слов и того хуже:
- Товарищ командир! Я ночью никогда не летал. Поэтому карту откладываю в сторону и ориентироваться не буду.
Я онемел от неожиданности. Хочу ответить, а нужных слов подобрать не могу. Как же так? Заместитель командира группы не будет знать, где он летит! Значит, в нужный момент он (то есть я) не сможет заменить ведущего и, больше того, не найдет своего аэродрома. Но ведь он не один в воздухе, за ним пойдут другие экипажи. Что их ждет, если ведущий слеп? Последствия представить нетрудно, даже при самом бедном воображении.
С трудом подавляю в себе эмоции, обдумываю создавшуюся ситуацию. В конце концов штурман действительно не виноват в том, что не летал ночью. И разве я как командир не должен был подумать об этом раньше? Однако раз уж так получилось, надо что-то предпринимать. Что же именно? Вернуться домой, пока сумерки не слишком густые? Но это значит - не доставить войскам драгоценный груз, поставить их в еще более тяжелое положение. И вообще немыслимо возвратиться на исправном самолете, не выполнив боевого задания. Этому даже трудно подобрать название. Пожалуй, единственный выход - самому вести ориентировку. Так и решаю.
Немного отхожу в сторону, беру в правую руку карту и держу ее вместе со штурвалом. Ориентироваться в наступившей темноте, сохраняя одновременно место встрою, очень трудно. Главная надежда все же на командира и его опытного штурмана Ивана Сомова - эти с пути не собьются. Да и ничего с ними не случится, чего это вздумалось мне представить себя в роли ведущего? Ночью вражеские истребители отдыхают, а зенитчики стреляют больше для успокоения совести.
Как раз в этот момент в стороне засверкали разрывы зенитных снарядов. Самолет слегка тряхнуло. Шальной снаряд. Бывает. Сейчас проскочим зону огня и снова станет тихо... Вдруг какая-то неведомая сила выбросила меня вперед. Убираю наполовину газ и в это время вижу, как машина комиссара полка А. Д. Барышева с большим креном и со снижением отворачивает влево, а моя - теряет скорость. Самолет Ушакова снова выходит вперед. Похоже, что мы уже на боевом курсе, но Аргунов после того злосчастного монолога все еще молчит, словно в рот воды набрал. Сомов открывает бомболюки, сбрасывает груз. Чувствую, как освобождается от мешков и наш самолет. Ага, значит, Аргунов все же взял себя в руки, вспомнил, что отправился не на прогулку. Спасибо, как говорится, и на этом.
Пилотировать облегченный самолет намного проще, но в сгустившейся темноте карту пришлось отложить, все равно на ней не видно надписей. Осматриваюсь по сторонам: ведомых звеньев в строю нет, видно, действуют самостоятельно. Теперь, когда задание выполнено, начинаю разбираться в обстановке, проверяю показания приборов. Скорость мала. Неужели опять не закрыты створки бомболюков? Нет, с люками порядок! Присматриваюсь к ведущему и вижу, что идет он с правым креном. Значит, самолет Ушакова поврежден, потерял скорость, а вместе с ним и я, его ведомый. Так и есть: сектора газа у меня наполовину убраны, скорость едва 160 километров в час. Это небезопасно, тем более в строю, да еще ночью. Надо бы возвращаться поодиночке, но где он, свой аэродром? И где мы сами сейчас? Нет, теперь мы связаны с самолетом Ушакова одной ниточкой - ведь у нас практически на двоих лишь один штурман, знающий обратный маршрут полета.
Но недаром народная мудрость гласит, что где тонко, там и рвется. После бомбометания миновало уже полчаса, по расчету времени пора нам садиться на своем аэродроме, а его как не бывало. Ведущий то и дело меняет курс, хотя сейчас это маневрирование не вызывается боевой необходимостью. Что-то похоже на потерю ориентировки. Делаем еще один вираж, а внизу - ни огонька. Теперь почти не остается сомнений в том, что Сомов заблудился. В таких случаях положено ведомому выходить вперед и лидировать группу в пункт посадки. Наверное, Ушаков ломает сейчас голову, почему мы не выполняем этого общеизвестного требования? На всякий случай запрашиваю Аргунова о месте самолета, но его молчание гасит последние искорки надежды. Дальнейшее начинает вырисовываться в довольно мрачных тонах.
