Иван Калинин - Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Незадолго до открытия заседания я увиделся наконец со своими подзащитными и среди шума и сутолоки даже не успел выведать, какую позицию они избирают для своей защиты.
Г. Н. Раковский в своей книге «Конец белых» заставляет Сидорина произносить на суде целые речи в эсэровском духе[23].
В действительности же у вождя донской армии на суде не хватило мужества повторить перед лицом Доброволии тот же упрек в ее пагубной идеологии, который бросался по ее адресу на страницах «Донского Вестника». Вместо этого он стал оправдываться и в течение двух дней процесса доказывал, что ругательный тон «Донского Вестника» был им не только разрешен, но даже предписан в целях педагогических: имелось, видите ли, в виду поддакиваньем казачьим настроениям вернуть доверие разочаровавшихся людей, восстановить пошатнувшийся авторитет начальства и затем исподволь взять казаков в руки, подтянуть и подготовить к новому походу.
Я плохо верил в наличие такого плана.
Из числа свидетелей первым допрашивался Б. Ратимов. Осважник чувствовал себя крайне неловко, но отгрызался от Сидорина. Строго говоря, его толкованием статей «Донского Вестника» и передачей базарных слухов об измене в донском штабе исчерпывался весь обвинительный материал. Однако процесс длился два дня, 3 и 4 мая. Перед судом прошел ряд свидетелей, переливавших из пустого в порожнее. Больше всех публику насмешил донской атаман Богаевский, а изумил своим мужеством ген. Карпов.
Богаевский хотел удовлетворить обе стороны. Поэтому об одном и том же факте он показывал различно, в зависимости от того, допрашивал его прокурор или противоположная сторона.
С одной стороны нельзя не сознаться, с другой стороны нельзя не признаться, — характеризовал его показание кто-то из Сидоринской «лавочки», кажется, Раковский.
Скажите, — задал я атаману вопрос, — а вам в Севастополь доставляли номера «Донского Вестника»?
Доставляли.
И вы их читали?
Читал.
Как же вы отнеслись к тем статьям, о которых мы ведем разговор на суде?
Они, признаться, мне не нравились. Впрочем, я как-то не обратил на них внимания.
А теперь вы находите, что они имеют криминальный характер?
Я решил предоставить разобраться в этом вопросе беспристрастному суду.
Глава демократического государства, оказывается, сам не мог определить, что дозволено законом и что запрещено!
Ген. Карпов, начальник донской пешей бригады, не казак по происхождению, заявил с солдатской прямотой:
Там, в Новороссийске, ведая погрузкой донских частей, я увидел насмешливое отношение деникинского штаба к казачеству. Меня ежеминутно обманывали, обещая дать пароходы донцам, а в конце концов ничего не дали, бросив казаков на произвол судьбы.
Голос молодого, полного энергии генерала звучал твердо. Его простые, по-солдатски отчеканенные слова падали, как удары молота на наковальню. Зала, полная публики, замерла. Здесь собрался цвет Доброволии во главе с врангелевским военным министром ген. Никольским. Гордо и с едва скрытой насмешкой поглядывали прилизанные, с иголочки одетые сторонники Единой и Неделимой на неуклюжих, мешковатых донских генералов, из которых не всякий умел связать пару слов. Теперь вдруг из среды этой серой генеральской массы выискался смелый трибун.
До этого дня, до 13 марта, — продолжал Карпов, — я осуждал всякую самостийность и казакоманство. Но тут я понял, что сама Добровольческая армия толкает казаков на этот путь. Она родит казачий сепаратизм. В этот день я понял казачью психологию, сам стал в душе казаком и возненавидел того человека, которого раньше боготворил — генерала Деникина.
Селецкий растерялся и не останавливал грозного обличителя.
— И я понял, — закончил генерал, — что я не могу служить при таких условиях и немедленно подаю в отставку.
Он сдержал свое честное солдатское слово. Тотчас же по возвращении в Евпаторию подал рапорт об увольнении со службы и ушел из армии, невзирая на просьбы донского начальства, не желавшего лишиться дельного, энергичного генерала.
То, что следовало бросить в глаза Добровольческой армии представителям казачества, было брошено, но увы! не казаком; воякой, а не политическим деятелем.
Казачий политик Сысой Бородин выкручивался. Его фамилия, как автора криминальных статей в «Донском Вестнике», отнюдь не должна была фигурировать в списке свидетелей. Но звание члена войскового круга спасло его от скамьи подсудимых. Врангель не хотел посягать на казачьих избранников, чтобы не прослыть в Европе врагом представительного строя.
Бородин, подтверждая позицию Сидорина, бессвязно лепетал о знании им казачьей души, о своих родственниках-пастухах, о необходимости тонкого подхода к демократам-казакам и т. д. Из слов этого политика-генштабиста выходило, что все его боевые статьи не плод размышлений идейного человека, а ложь во спасение, не проповедь своих убеждений, а демагогия с определенной целью.
В этом знаменитом процессе, где одно южно-русское политическое течение, централистское и глубоко реакционное, производило расправу над другим, казачьим-демократическим, последнее не нашло достойных представителей, чтобы смело и категорически прочитать казачий символ веры.
Выходило так:
— Нашкодили, и в кусты. Призвали к ответу — пардону просим. Помилуйте, ругали вас для вашей же пользы.
Г. Н. Раковский в своей книге «В стане белых» пишет, что в Новороссийске ген. Сидорин, взбешенный глумлением Деникина над казаками, хотел застрелить его. На суде же донской командарм всячески пытался доказать свое всегдашнее почтительное отношение к Деникину. Для этой цели, по его просьбе, был вызван в суд генер. — лейт. Покровский.
Я в первый и последний раз в жизни видел этого человека, стяжавшего себе такую страшную репутацию. Небольшого роста, несколько сутуловатый, с нахмуренным лбом, с крючковатым птичьим носом, пронзительными глазами, то и дело загоравшимися злым огоньком, он производил впечатление степного хищника и, казалось, среди культурного человеческого общества чувствовал себя не по себе.
Этот препрославленный герой белого стана, правая рука Деникина, теперь был не у дел и проводил последние дни в Севастополе, в ожидании выезда за границу. Опасаясь участи Сидорина и даже несколько худшей, он жил, окруженный своей преступной «лавочкой», на какой-то вышке, превратив ее в форт Шаброль. На улицу он выходил не иначе как в сопровождении вооруженных телохранителей. Генерал-вешатель никому не хотел отдаваться живым в руки. Когда в ноябре 1922 года в Болгарии его шайка, только что совершившая убийство А. М. Агеева, была застигнута болгарскими властями на границе Македонии, Покровский предпочел смерть в перестрелке, чем жизнь в неволе.
