Иван Калинин - Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Надменный, мелочной Кутепов еще никак не мог забыть того времени, когда он, глава добровольцев, подчинялся донскому командарму и терпел уколы по самолюбию. Всерьез он не мог верить, что в донском штабе гнездится измена. Но для него представлялся случай сделать пакость Сидорину, и он им воспользовался.
Добившись, с помощью Кутепова, личной аудиенции у Врангеля, Ратимов и здесь доказал, как дважды два четыре, измену донцов, на основании полдюжины газетных статей и короба базарных слухов. Вдобавок он подал главкому два письменных «доношения», в которых излагал опасную для дела восстановления Святой, Великой, Единой и Неделимой самостийную казачью идеологию и письменно подтверждал все, что говорил на словах.
Врангель, который за множеством дел не обращал внимания на Евпаторию и отлагал увольнение Сидорина до удобного момента, теперь сразу взбеленился. Доклады Ратимова давали ему все, что требовалось для расправы над зазнавшимся донским феодалом. Он немедленно вызвал к себе донского атамана и тут же на «доношении» Ратимова набросал черновик приказа о предании военно-полевому суду графа Дю-Шайла, об отрешении Сидорина и о назначении следствия.
В период гражданской войны при главнокомандующем вооруженными силами Юга России была учреждена должность военного следователя по особо важным делам. Особо важные дела, — это те, которые почему- либо интересовали главкома. О беспристрастности при ведении этих дел не могло быть и речи. Следователю больше всего приходилось думать над тем, чтобы угадать тайные желания главкома, т. е. имеется ли у него серьезное намерение покарать виновного или хочется покрыть его грешки.
Действ, стат. сов. Гирчич всей своей предшествовавшей деятельностью был подготовлен к этой роли. Он принадлежал к не совсем славной стае птенцов щегловитовского гнезда, занимая до революции должность судебного следователя по особо важным делам при Харьковской судебной палате, т. е. по делам политическим, причем ему приходилось работать рука об руку с охранным отделением. На этих делах судейские в то время создавали себе карьеру.
Гирчич, перерыв бумаги графа Дю-Шайла, наткнулся на черновик доклада, озаглавленного «Пути казачества». Для смекалистого человека это была целая находка.
Блок с эсэрами налицо. Этот доклад — программа донского командования. Издание газеты — шаг к ее выполнению. В итоге — чистейший вид измены делу вооруженной борьбы с большевиками, — мелькнуло в голове старательного жреца правосудия.
Базируясь на подобных субъективных выводах, не покоившихся на фактических данных, он привлек ген. Сидорина и графа Дю-Шайла, прихватив с ними заодно и Кельчевского, по обвинению в государственной измене.
Дю-Шайла в это время лежал в лазарете, так что расправа над ним с помощью военно-полевого суда не могла осуществиться. Опросив его, Гирчич отправился к генералам предъявлять обвинение, не вполне уверенный, что вернется домой в целости.
А позвольте полюбопытствовать, вы немного того… не рехнулись? — спросил его Кельчевский.
Сидорин только рассмеялся.
Такого деликатного отношения Гирчич не ожидал. Пять месяцев спустя Слащев в аналогичном случае распорядился спустить его с лестницы[21].
Окрыленный миролюбием бывших феодалов, птенец щегловитовского гнезда рискнул даже избрать им мерой пресечения домашний арест. Врангель освободил их под поручительство донского атамана.
Серьезное обвинение требовало серьезных улик, иначе в гласном суде прокуратура могла сесть в лужу. Но улик не было, тем более, что доклад «Пути казачества» выражал личное мнение графа Дю-Шайла и не удостоился утверждения со стороны донского командарма. При всей своей услужливости, главный военный прокурор ген. — лейт. Ронжин увидел необходимость отделить дело о графе Дю-Шайла от дела о генералах. В конце концов последних предали суду по обвинению в бездействии власти, выразившемся в разрешении издавать при штабе газету, которая:
сеяла рознь между казаками и добровольцами;
проводила мысль о необходимости мира с большевиками;
разлагала донскую армию,
причем последствием всего этого явились серьезные беспорядки в донских частях, т. е. в деянии, предусмотренном последней частью 145 ст. воинского устава о наказаниях.
Беспорядки, как последствие агитации «Донского Вестника», были просто взяты с ветру, рассудку вопреки, наперекор стихиям. Но этот признак требовался для того, чтобы подвести преступление под последнюю часть 145 ст., так как только в этом случае бездействие могло повлечь смертную казнь.
Ген. Богаевский, который еще и до сего времени титулует себя за границей «носителем верховной власти Всевеликого Войска Донского», в Крыму покорно санкционировал все, что ему преподносили Врангель и виртуоз судебного ремесла ген. Ронжин.
Глава казачества ни словом не обмолвился об основных законах своего государственного образования, по которым в Войске Донском существует своя судебная власть[22], равно как и о том, что, по договору Деникина с Красновым в Кущевке, донской командарм подчиняется главнокомандующему только в оперативном отношении и, следовательно, не может быть им предан суду. Это надо было сделать хотя бы для очистки совести и для охраны собственного престижа.
Африкан Богаевский везде пасовал. Глава «демократически организованной окраины» очень любил внешний почет и всякие прочие блага, вытекающие из атаманского сана, но он был слишком труслив и робок, чтобы высоко держать свое атаманское достоинство и отстаивать свои права от покушений со стороны. Трепеща перед Врангелем, он бесславно сдался ему на капитуляцию и выдал Сидорина на расправу добровольческим держимордам. Несомненно, некоторую роль тут сыграла его давнишняя боязнь честолюбивого командарма, который не скрывал своего презрения к ничтожному атаману и называл его чуть не в глаза «божьей коровкой».
Другие называли атамана не иначе как «Афря-фря».
Казалось, в таком громком процессе, единственном за всю гражданскую войну, ревнители правового строя на Руси должны были воочию показать преимущества своего суда. Если Крым представлялся опытной фермой для правительственных экспериментов белого вождя, а будущая крымская эпопея — показательным методом ведения гражданской войны, то суд над Сидориным и Кельчевским должен был дать наглядный пример беспристрастного врангелевского правосудия. На деле получился комплекс вопиющих судебных правонарушений, отлично доказавший как инсценированность этого процесса, так и истинную ценность того правового строя, который хотел насадить Врангель. На этом образце как нельзя лучше выявилось обычное для старой России обращение военного суда в орудие политической мести и сведения личных счетов.
